— Точно! — буркнул Ёдзо. — За полночь визжат на всю больницу. Наверно, от большого ума!..

Он поднял один лист из брошенной у изголовья пачки и, продолжая лежать на спине, принялся рисовать.

— Она сама поступает дурно, поэтому и за другими не признает ничего хорошего. Ходят слухи, что старшая медсестра — любовница директора лечебницы.

— Неужели? Ну, это как раз делает ей честь! — развеселился Косугэ. Ведь чью-либо дурную славу почитают они за добродетель. Они видят в этом нечто обнадеживающее. — Должно быть, она прельстилась его орденами!

— Я знаю, она никогда не поверит, что вы можете смеяться, говоря о вещах, в которых нет ничего предосудительного! Не обращайте внимания, шумите, сколько вам угодно! Ничего страшного, к тому же сегодня ваш последний день здесь. Никто не имеет права ругать таких благовоспитанных людей! — прикрыв лицо рукой, Мано беззвучно разрыдалась. Вся в слезах она отворила дверь.

Хида, остановив ее, зашептал:

— Не надо ходить к старшей медсестре. Бросьте! Ведь ничего страшного не произошло!

Не отнимая рук от лица, Мано кивнула несколько раз и вышла в коридор.

— Тоже еще борец за справедливость! — усмехнулся Косугэ, когда Мано вышла, и присел на диван. — Расплакалась! Вошла в раж от своих собственных слов. Говорит вроде бы вполне здравые вещи, но — баба есть баба!..

— Да она тронутая! — Хида кружил по тесной палате. — Мне сразу показалось, что она малость того. Чудачка! Я даже испугался, когда она вдруг, рыдая, бросилась вон. Неужели и в самом деле пошла к старшей медсестре?

— Не думаю, — сказал Ёдзо, сохраняя на лице невозмутимость, и бросил в сторону Косугэ изрисованный лист.

— Портрет старшей медсестры? — захохотал Косугэ.

— Покажи! — Хида стоя заглянул в рисунок. — Ведьма! Настоящий шедевр. И что, похожа?

— Одно лицо! Она как-то раз заходила вместе с директором в палату. Ловко получилось! Дай-ка карандаш! — Косугэ взял у Ёдзо карандаш и начал дорисовывать. — Вот отсюда у нее растут рога. Теперь совсем похоже! Давайте приклеим на дверь ординаторской!

— Пойдемте лучше гулять! — Ёдзо встал с кровати и, потягиваясь, еле слышно прошептал: «Великий карикатурист!»

Великий карикатурист. Наконец-то и я пресытился. Станет ли этот рассказ массовым чтивом? В нем есть один эпизод, который мог бы служить лекарством моим расшатанным нервам, да и вашим, пожалуй, столь же расшатанным нервам, господа, — но и он получился излишне слащавым. Если мой рассказ станет классическим — о, я, должно быть, сошел с ума! — для вас, господа, все эти мои комментарии будут только досадной помехой. Вы будете до хрипоты доказывать, что это — шедевр, на свой лад истолковывая даже то, что сам автор отчаялся понять. Выдающийся писатель счастлив только после смерти. Влачащий свои дни безмозглый писака, в поте лица стараясь добиться того, чтобы его произведение полюбилось многочисленным читателям, тратит свои силы на комментарии, бьющие мимо цели. А в результате получается жалкая книга, сплошь состоящая из комментариев. «Идите восвояси!» — нет, так отбрыкиваться у меня не хватит духа… Увы, стать хорошим писателем мне, как видно, не суждено. Я слишком слащав. Да-да! Мне удалось сделать величайшее открытие: я до глубины души поражен слащавостью! Но именно слащавость дает мне краткую передышку. Впрочем, теперь уже все равно. Пусть будет, что будет. Даже цветы шутовства — и те, что там ни говори, увяли. Мало того, увяли безобразно, подло, гадко. Жажда достичь совершенства. Соблазн создать шедевр. «Довольно! Чудотворец ты, что ли?»

Мано прокралась в бельевую. Ей хотелось наплакаться вдосталь, от души. Но бурные рыдания не получились. Она посмотрела в зеркало, утерла слезы, поправила прическу и отправилась в столовую за вторым завтраком.

В столовой за столом у самого входа сидел, скучая в одиночестве, студент из шестой палаты. Перед ним стояла пустая суповая тарелка. Увидев Мано, он улыбнулся.

— Ваш подопечный, кажется, уже совсем выздоровел?

Мано остановилась.

— Да, — ответила она, крепко ухватившись за край стола, — уже болтает без умолку и нас смешит.

— Это хорошо. Говорят, он художник?

— Да. Постоянно твердит, что хочет нарисовать прекрасную картину, — заговорив, Мано покраснела до самых кончиков ушей. — Он очень серьезный человек. И именно оттого, что он серьезный… оттого, что он серьезный, он так сильно страдает.

— Конечно, конечно! — горячо согласился студент, в свою очередь покраснев.

Студенту в скором времени предстояло выписываться из лечебницы, поэтому он делался все более великодушным.

Ну, как вам эта слащавость? Господа, верно, гнушаются подобными женщинами? Сволочи! Смейтесь, сколько вам угодно, над моей отсталостью! Вот уже и передышка приводит меня в замешательство. Ни одной женщины не могу я полюбить без комментариев. Дурак, даже отдыхая, способен наломать дров.

— Вон она, та скала!

Ёдзо показал пальцем на высокую плоскую скалу, виднеющуюся в просветах между безлистных ветвей грушевых деревьев. В складках скалы кое-где еще белел вчерашний снег.

— Вот оттуда я и сиганул, — сказал Ёдзо, в шутку выпучив глаза.

Косугэ промолчал. Действительно ли он, говоря об этом, сохраняет спокойствие? — пытался он заглянуть в душу Ёдзо. Нет, вовсе Ёдзо не был спокоен, но он уже овладел искусством сохранять невозмутимость.

— Может быть, вернемся? — сказал Хида, засучивая рукава кимоно.

Перевалив через песчаные дюны, они продолжили путь. На неподвижной морской глади белесым пятном отражалось полуденное солнце.

Ёдзо швырнул в море камешек.

— Дух захватывает! Стоит только броситься туда, и нет больше никаких проблем. Все уже тогда едино — долги, академия, родина, совесть, искусство, стыд, марксизм, что там еще — друзья, деревья, цветы… Осознав это, я прямо там, на краю скалы, рассмеялся. Ведь, правда же, дух захватывает!

Чтобы скрыть волнение, Косугэ принялся подбирать ракушки.

— Не искушай! — сказал Хида, с усилием засмеявшись. — Дурная привычка!

Ёдзо подхватил его смех. Звук их шагов наполнял слух приятным шумом.

— Не сердись. Я, конечно же, преувеличиваю, — Ёдзо шел бок о бок с Хидой. — Знаешь, где правда? В том, что она сказала перед тем, как броситься в море.

Косугэ нарочно шел от них в некотором отдалении, лукаво прищурив горящие любопытством глаза.

— До сих пор ее слова стоят у меня в ушах. «Поговорить бы сейчас на языке моей деревни!» — вот что она сказала. Она ведь родом из южных провинций.

— Не может быть! По мне, это слишком уж красиво.

— Да нет же, даю честное слово. Это как раз очень на нее похоже.

На песке лежало поднятое на берег большое рыболовецкое судно. Сбоку валялись две дивные корзины для рыбы, по семь-восемь сяку в диаметре. Косугэ с силой швырнул горсть собранных ракушек в темный борт судна.

У всех троих от смущения перехватило дыхание. Если бы молчание продлилось еще минуту, кто знает, не ринулись бы они с легким сердцем в морскую пучину?

Внезапно Косугэ закричал:

— Смотрите! Смотрите! — он показал пальцем вперед в сторону береговой полосы. — Первая и вторая палаты!

Навстречу им медленно шли две девушки, держа над собой не по сезону белые зонтики.

— Какая удача! — у Ёдзо точно камень с души свалился.

— Заговорим с ними? — Косугэ, подняв ногу, смахнул с ботинка песок и заглянул в лицо Ёдзо. Точно ожидая приказа «по коням!».

— Перестань! Перестань! — сделав строгое лицо, Хида схватил Косугэ за плечо.

Зонтики остановились. Некоторое время девушки совещались между собой, потом круто развернулись к ним спиной и пошли, как прежде, медленным шагом.

— Догоним? — теперь уже и Ёдзо пришел в радостное возбуждение. Но он заметил, как у Хиды по лицу пробежала тень.

— Да бросьте вы!

Невыносимая тоска овладела Хидой. Он, как никогда прежде, отчетливо ощутил, что уже оскудела кровь в его жилах и непреодолимая пропасть пролегла между ним и его двумя друзьями. «Жизнь берет свое», — подумал он. А жизнь его не баловала.