Тогда я почувствовал, что неравнодушен к Миё. Поэтому, когда мы заговорили о «красной нити», именно образ Миё возник в моем воображении.

Я перешел в четвертый класс, и почти каждый день ко мне стали приходить два одноклассника. Я угощал их вином и сушеными каракатицами. И рассказывал им всякие байки. То говорил, что вышла книжка о способе разжигания угля, то, облив машинным маслом книгу «Звериный механизм», написанную неким новомодным писателем, заявил, что в столь необычном переплете она и продается, а однажды заменил несколько страниц в переводной книге «Поклонник красоты» на собственный совершенно жуткий текст и тайно упросил в знакомой типографии перенабрать их, потом же, показывая друзьям, приговаривал: «Ну и странная книга». Друзья только диву давались, слушая мои рассказы.

Воспоминания, связанные с Миё, постепенно бледнели, кроме того, мне казалось весьма неудобным вступать в какие-то отношения с человеком, живущим со мной в одном доме, да еще я успел создать себе репутацию женоненавистника, поэтому мысль, что позволил Миё смутить свой покой, злила меня, и я, конечно, не стал рассказывать о девушке ни младшему брату, ни своим друзьям.

Но тут я как раз прочитал роман известного русского писателя и многое смог переосмыслить. Роман начинался с истории одной заключенной. Ее соблазнил некий князь-студент, хозяйский племянник, с этого, собственно, и началось падение героини. Подробностей я уже не помню, но у меня сохранилась закладка из засушенного листочка на странице, где под цветущей сиренью они впервые поцеловались. Я не мог читать это замечательное произведение как нечто, совершенно меня не касающееся. Но я и не отождествлял себя и Миё с героями романа. Мне только казалось, что, если буду смелее, смогу стать таким же, как тот князь. Когда я об этом думал, то сознавал и собственное малодушие. Именно малодушие делало мое прошлое слишком обыденным. Захотелось стать страдальцем и прожить яркую жизнь.

Сначала я во всем признался младшему брату. Сделал это вечером, как только мы легли. Я собирался преподнести все строго и немного торжественно, но, наверное, мне помешало, что я слишком много думал, как именно буду говорить, поэтому при разговоре очень нервничал. Почесывал затылок, сжимал руки, в результате мой рассказ получился каким-то совсем не возвышенным. С тоской думал, что сам себя подвел. Брат слушал, не шевелясь, время от времени облизывая тонкую нижнюю губу, казалось, ему трудно было это произнести, но он все-таки спросил: «Ты на ней женишься?» Я почему-то испуганно вздрогнул. И напустив на себя унылый вид, ответил: «Не знаю, смогу ли». Брат стал что-то говорить длинно и не очень связно, неожиданно по-взрослому, но смысл сказанного им сводился к одному: «Боюсь, что все-таки не сможешь». Услышав это, я вдруг понял, чего хочу на самом деле, и, почувствовав, что задет за живое, страшно разозлился. Отбросив одеяло, четким и громким шепотом сказал: «Вот потому и надо бороться, и я буду бороться».

Казалось, брат заметался под цветастым ситцевым одеялом, собираясь что-то сказать, но, взглянув украдкой на меня, прыснул со смеху. Я тоже расхохотался. Потом я заявил: «Все, начинаю новую жизнь», и протянул брату руку. Он из-под одеяла как-то стыдливо протянул мне свою. Посмеиваясь, я пожал несколько раз его безвольные пальцы.

Заручиться поддержкой друзей оказалось совсем не трудно. Слушая меня, они выражали заинтересованность, высказывали свои соображения, я же заранее знал, что в конце разговора они обязательно во всем со мной согласятся. Так и получилось.

Тогда же, учась в четвертом классе, я пригласил друзей к нам домой на летние каникулы. Пригласил якобы для того, чтобы втроем начать подготовку к вступительным экзаменам в лицей. На самом же деле мне хотелось показать им Миё. Боясь, что домашним мои друзья не понравятся, я молился, чтобы этого не произошло. Старшие братья даже в провинции выбирали себе друзей только из знатных семей, и, в отличие от моих, их приятели не носили пиджаки лишь с двумя блестящими пуговицами.

За домом у заброшенной усадьбы был выстроен большой курятник, рядом с которым находилась сторожка. Там мы обычно занимались до полудня. Сторожка снаружи была выкрашена в белый и зеленый цвета, в комнатке площадью в два цубо с дощатыми стенами стояли стулья и почти новый покрытый лаком стол. На восточной и западной стороне домика были широкие двери, на южной — окно, когда все двери и окно открывали, в комнату врывался ветер, норовя спутать страницы в учебниках. Вокруг сторожки росла густая трава, в ней резвились желтые цыплята.

Мы всегда с нетерпением ждали обеда. Нас занимало, кто из служанок придет за нами. Если это была не Миё, мы устраивали ужасный шум: барабанили по столу, щелкали языком. Если же приходила Миё, все замолкали, а когда она уходила, разом прыскали от смеха. Как-то в солнечный день младший брат занимался вместе с нами. Наступил полдень, мы, как всегда, стали гадать, кто придет сегодня. Только брат не принимал участия в нашей забаве, он ходил вдоль окна, заучивая английские слова. Мы шутили, кидались книгами, топали ногами так, что пол начинал скрипеть, и в какой-то момент я потерял чувство меры. Думая втянуть брата в общее веселье, я, закусив губу, сказал ему: «Что это ты вдруг примолк, может быть…», и уставился на него с подозрением. Услышав это, он как-то очень быстро крикнул: «Нет!», и резко взмахнул правой рукой. Карточки с английскими словами, которые он держал, разлетелись в разные стороны. Удивившись, я отвел глаза. Горький вывод напрашивался сам собой. Я решил, что с этого дня должен выбросить Миё из головы. Потом опять стал смеяться, как будто ничего и не случилось.

К счастью, в тот день звать к обеду пришла не Миё. К дому все шли гуськом по узкой дорожке между грядками фасоли, я пристроился в самом конце, радуясь хорошей погоде, машинально обрывал один за другим круглые фасолевые листочки.

Я вовсе и не думал приносить себя в жертву. Мне просто было противно. Белые грозди сирени оказались запачканы грязью. Особенно было больно, что совершил это мой же родной брат.

Следующие два-три дня я провел в раздумьях и переживаниях. Разве я не видел, как Миё иногда проходит по саду. Вот почему он был так смущен, когда я пожал его руку. Короче говоря, я оказался слишком наивным. Почувствовать себя дураком — что может быть хуже.

Тогда мне казалось, что все складывается против меня. Однажды во время обеда я, мои друзья и брат сидели за столом, Миё нам прислуживала, она обмахивала нас веером, на котором была нарисована красная обезьянка. Я пытался соизмерить силу ветерка, исходившею от веера, с чувствами Миё. Она явно больше обмахивала младшего брата. Разозлившись, я швырнул вилку на тарелку с котлетой.

Меня не покидала мысль, что все издеваются надо мной. Я стал очень подозрительным, про друзей думал: «Наверняка они все давно знают». Тогда я для себя решил забыть Миё.

Прошло еще два или три дня, и однажды утром я ушел в сторожку, забыв у подушки пачку сигарет, которые курил прошлой ночью, а в ней оставалось еще несколько штук. Вспомнив об этом, я поспешил обратно, но комната была уже чисто убрана, и пачки там не оказалось. Я рассердился. Позвал Миё. «Где сигареты? — сердито спросил я. — Ты их видела?» Миё с очень серьезным видом отрицательно покачала головой. Потом, встав на цыпочки, пошарила рукой за дверной балкой и достала небольшую зеленую пачку с нарисованными на ней двумя золотыми летучими мышами.

С этого дня я стал в сто раз смелее, ко мне вернулась прежняя решительность. Однако мысли о брате все-таки не давали мне покоя, с друзьями я как мог избегал разговоров о Миё, кроме того, в отношении брата испытывал чисто физическую неловкость. Соблазнять Миё я не стал. Ждал, когда она сама обо всем догадается. Я неоднократно предоставлял ей такой шанс. Время от времени просил Миё зайти ко мне в комнату, без особой нужды о чем-то ее спрашивал. Когда она приходила, делал вид, что ничем не занят, а просто отдыхаю. Стараясь понравиться Миё, я заботился о своем лице. К тому времени прыщи как-то сами собой прошли, но по привычке я все еще пользовался пудрой. У меня была красивая серебряная пудреница с гравировкой: на внешней стороне крышки переплетались похожие на плющ тонкие стебли растений. Пудря лицо, я вкладывал в это занятие все свои чувства.