После работы я засыпал как убитый, чтобы на следующее утро вскочить со звоном поставленного у изголовья будильника и вновь бежать на службу — успеть убраться до открытия почты. Обязанность уборки была возложена на женский персонал, но с тех пор как началась суматоха с обменом денег, меня обуял необыкновенный трудовой энтузиазм, мне хотелось выполнять любую работу, набирая и набирая обороты — сегодня быстрее, чем вчера, завтра — быстрее, чем сегодня, я бросался на работу, как лев, и в день, когда, наконец, обмен должен был завершиться, я проснулся еще засветло, лихорадочно ринулся убирать отделение, приведя все в порядок, сел к своему окошку, в этот момент лучи утреннего солнца как раз ударили мне в лицо, я сощурил сонные глаза и с чувством неимоверной гордости и удовлетворения, вспомнив слова о святости труда, вздохнул с облегчением, как вдруг мне почудилось, что я слышу идущий откуда-то издалека звук — «тук-тук-тук», и в ту же минуту все стало таким бессмысленным, я встал, пошел домой, в свою комнату, и повалился, накрывшись с головой одеялом. Меня позвали обедать, но я нагло заявил, что плохо себя чувствую и вставать не намерен, а ведь этот день на почте был самым загруженным, моих рук наверняка не хватало, и, валяясь в постели, я сильно подвел своих сослуживцев. Я не только не смог отблагодарить дядю, напротив, своей капризной выходкой нанес вред, у меня пропало всякое желание душой отдаваться работе, и на следующий день, проснувшись поздно, я безучастно сел к приемному окошку и весь день сонно зевал, свалив большую часть своих обязанностей на соседку. С этого дня я стал вялым, сонным, раздражительным, короче, самым обыкновенным чинушей, «работающим с населением». Когда дядя спросил: «Ты все еще нездоров?» — я слабо улыбнулся в ответ: «Все в порядке, наверно, нервное истощение». «Точно, точно, — кивал дядя самодовольно. — Я и сам подозревал. Все оттого, что мозгов у тебя мало, а книжки берешься читать мудреные. Недалеким людям, вроде тебя и меня, лучше не забивать голову сложными вещами!» Он захохотал. Я горько улыбнулся. Дядя закончил профессиональное училище, но в нем нет ни грана интеллигентности.

И вот после этого… (В моих фразах, наверно, слишком много всех этих «затем», «и вот», «потом», «после этого»? Может быть, это тоже показатель моей бездарности. Я слежу за собой, но все равно эта словесная дрянь сама лезет, остается только махнуть рукой.) И вот после этого я влюбился. Не смейтесь. Сам знаю, как я смешон, но ничего не могу с собой поделать. Аквариумная рыбка, поднявшись на два вершка ото дна, висит неподвижно и почитает себя в безопасности, вот так и я жил зыбко, смутно, тихо, и вдруг, ни с того ни сего, самым постыдным образом влюбился.

Когда влюбляешься, все существо пронизывает музыка. Думаю, это самый верный симптом пресловутого «любовного недуга».

Моя любовь без взаимности. Но все равно я люблю, люблю, не могу иначе. Она — служанка в маленькой гостинице, единственной в нашей деревне. Ей нет и двадцати. Мой дядя, начальник почтового отделения, охоч до выпивки и не пропускает ни одной пирушки, которую по какому-либо поводу устраивают в банкетном зале гостиницы, там-то он с ней, скорее всего, и сошелся, во всяком случае каждый раз, когда она появлялась у окошка, чтобы положить на счет деньги или по делам страховки, дядя непременно, дразня ее, отпускал какую-нибудь несмешную сальную шуточку.

«В последнее время и у тебя тоже, видать, отличная конъюнктура, денежки в кошелку так и текут! Браво! Поди, подцепила любвеобильного самца!»

«Ах, отстаньте!» — говорила она. И потом добавляла: «Ну, в самом деле!» — изобразив на лице досаду. А в лице у нее ничего бабьего, оно скорее напоминает юных аристократов на портретах Ван Дейка. Зовут — Токида Ханаэ. Так написано в сберегательной книжке. Раньше жила в префектуре Мияги — в сберкнижке, в графе «местожительство» прежний адрес в Мияги перечеркнут красной линией, а сбоку вписан здешний новый адрес. Про нее много чего болтали, мол, ее тамошний дом сгорел в результате бомбардировок, после капитуляции она, не спросясь, прикатила в нашу деревню, вроде бы состоит в дальнем родстве с хозяйкой гостиницы, хорошим поведением не отличается, еще ребенок, а уже такая распутная!.. Впрочем, из всех, прибывших сюда в эвакуацию, никто не удостоился от местных доброго слова. Тому, что она «распутная», я нисколько не верил, и однако сумма ее вклада была отнюдь не нищенской. Почтовый служащий не вправе разглашать подобного рода сведения, и все же вынужден сказать, что, несмотря на дядины насмешки, она продолжала примерно раз в неделю класть на счет то двести, то триста йен, так что общая сумма росла довольно быстро. Конечно, я не допускал и мысли, что она «подцепила самца», но каждый раз, когда я ставил печать на полученном вкладе, сердце мое учащенно билось, и щеки заливались краской.

Вот так начались мои страдания. Разумеется, Ханаэ не распутница. Но разве сами деревенские жители, заигрывая с ней и давая ей деньги, не склоняют ее к падению? Да-да, этим все и кончится! — от этой ужасной мысли я, бывало, вскакивал среди ночи.

А Ханаэ, как ни в чем не бывало, продолжала каждую неделю приносить деньги. Если раньше мое лицо покрывалось румянцем, сердце колотилось, то теперь от нестерпимой муки я бледнел, на лбу выступали капли йота. Сколько раз, пересчитывая грязные купюры с наклеенными на них гербовыми марками, которые мне невозмутимо протягивала Ханаэ, я испытывал страстное желание разорвать их в мелкие клочья! У меня так и вертелась на языке фраза, знаменитая фраза, сказанная кем-то в одном из романов Идзуми Кёка: «Умри, но не будь игрушкой в чужих руках!» Но это звучит так высокопарно, я знал, что мне, невежественному деревенщине, никогда в жизни не выговорить такой тирады, и все же меня так и подмывало ее произнести. Умри, но не будь игрушкой в чужих руках! Что значат материальные блага! Что значат деньги! И так далее.

Говорят, любящий — любим. Это произошло в конце мая. Ханаэ, как обычно, с невозмутимым видом появилась по ту сторону окошка и, сказав: «Пожалуйста!», протянула мне деньги и сберегательную книжку. Вздохнув, я принялся грустно пересчитывать засаленные бумажки. Вписал в книжку сумму и молча вернул Ханаэ.

«Вы в пять кончаете?»

Я не поверил своим ушам. Может, я ослышался, и это прошелестел весенний ветер? Слова прозвучали так тихо, так быстро…

«Если у вас будет время, я — на мосту…»

Она слегка улыбнулась, потом вновь приняла невозмутимое выражение и ушла.

Я посмотрел на часы. Едва минуло два. Боюсь, мой рассказ покажется бессвязным, но сейчас я уже не могу вспомнить, как убил время до пяти часов. Насупившись, ходил взад-вперед по комнате, или вдруг громко говорил сидевшей рядом сотруднице: «Хорошая сегодня погода, несмотря на облачность!», заметив на ее лице удивление, я бросал на нее злобный взгляд и, вскочив, шел в туалет, в общем, вел себя как полный кретин. Минут за восемь до пяти часов я пошел домой. Как сейчас помню, по дороге я вдруг обнаружил, что забыл постричь ногти, и чуть не разрыдался.

У начала моста стояла Ханаэ. На мой вкус, юбка у нее была слишком короткой. Мельком взглянув на ее длинные голые ноги, я отвел взгляд.

«Пойдемте к морю!» — сказала Ханаэ спокойным голосом. Она пошла медленно впереди, я за ней, отставая на несколько шагов. Хоть мы и шли на отдалении друг от друга, в какой-то момент я заметил, что мы оба идем в ногу, и мне стало неловко. Небо было затянуто тучами, поднялся ветер, взметая на морском берегу клубы мелкого песка.

«Вот здесь хорошо!»

Ханаэ прошла между двумя вытащенными на берег большими рыбачьими баркасами и села на песок.

«Идите сюда. Когда сидишь, ветра совсем не чувствуется, тепло».

Я сел, метрах в двух от того места, где сидела, вытянув ноги, Ханаэ.

«Извините, что я вас позвала. Но мне необходимо сказать вам одну вещь. Мои сбережения — они, наверно, вас удивляют?»

В самую точку, подумал я, и сказал хрипло:

«Да, удивляют».

«С вашей стороны это вполне естественно, — Ханаэ склонила голову, голой ногой зачерпнула песок и стряхнула. — Только это не мои деньги. Свои деньги я не коплю. Копить по мелочам — слишком скучно».