Восстанавливая ассоциативную связь («Амахер — Леви-Монтальчини — Примо Леви — Чезаре Павезе»), вынесенную в название утерявшего фрагменты файла (что я тогда, несколько лет назад, имела в виду; что же хотела сказать?), вспоминаю лишь очевидное: Амахер дали награду за ее названные в честь Леви-Монтальчини музыкальные вариации — и одному Богу известно, почему она их так назвала.

Вот на всякий случай кусочек грибницы, заплесневелый параграф с полустертого, с пропавшими сегментами, диска:

«…в Италии только что назначили сенатором девяностодвухлетнюю Монтальчини, а ведь ее фамилия происходит от живописного Монтальчино, местечка, где мы только что побывали и которое вдохновило тебя на рассказ».

…Скрепим стройной логикой и собственной вовлеченностью эти три текста.

Эти трехлинейные уравнения с тремя знаменитостями и множеством не вошедших в историю неизвестных.

Встреча мнительного студента Т. с режиссером, балансирующим на грани факта и фикции, который, не подозревая об этом, изменил его жизнь… Моя встреча с поэтом и анархистом, прославившемся больше написанной про него песней, чем своими стихами… Встреча впоследствии задохнувшегося сигарным дымом У. Д. с нищей, ниспровергающей традиции Мариан Амахер, при чьем имени у меломанов ускоряется биенье сердец…

Вот как все объединилось, как все смешалось в густую гурьевскую кашу.

Миндаль, ягоды и изюм.

Почему и зачем?

2002 — июнь 2007

Икебана как иностранец

Аркадию Драгомощенко

Слово «иностранец» особенно сладко звучит в рассказе Набокова «Катастрофа», в котором некая дама с разметавшимися по подушке рыжими волосами бросает смешного блондина-приказчика с хвостиком волос на затылке из-за заезжего нищего иностранца…

С одной стороны, конечно, иностранца шпыняют — например, про одну мою знакомую в Лос-Анжелесе говорили: «она „красная“, из СССР, смотри, как бы не украла чего». С другой стороны, в глазах оговаривающих ее женщин, которые запросто могли стать героинями лесбийского ситкома L-word,прочитывался захватнический интерес.

Если есть заграничный сексуальный акцент, то можно быть нищим.

В иностранности важна чужеродность, инакость, даже инакомыслие, а вовсе не паспорт.

Вот почему суши в Москве стали хитом.

Любой человек, пьющий «мате», слушающий Брайана Ино, читающий Борхеса или Дебора, покупающий шарфик от «Гуччи», становится заморским стилягой. Иностранец в собственном городе: ленинградский хиппи, сайгонщик, буддист в оранжевом одеянии, панк.

У моей знакомой на всех фотографиях, снятых после ее приезда в Америку, злые волчьи глаза: «чужак» всегда готов дать отпор. Внешне она похожа на Марину Голбархари из афганского фильма «Осама».

Героиня «Осамы», пытаясь заработать деньги при Талибане, переоделась в мальчишку (женщинам при Талибане не разрешалось работать). Инополагание, отстранение от своего тела. Переход из одного пола в другой.

Если у тебя иной пол — то ты иностранец. А чужеродность — бич антрополога.

Нам известно некое африканское племя, чьи мужчины свято блюдут секрет фаллических «магических флейт». Что во время этих ритуалов инициации делают женщины? Сложно сказать. Ведь практически все ученые, беседовавшие с членами племени, были мужчинами. А женщины не раскрыли мужчинам-антропологам своих тайн.

…Притягательные зарубежные имена. Обратила какую-нибудь Машу-потеряшу и Родю-уродю в рафинированных Марио и Клаудину, и текст приобрел заморский, заманчивый шарм.

Ну вот, например:

«Сан-Франциско, улица Черч и двадцать шестая. Японский ресторан Амберджек. Клаудина представляет себе янтарного топорного Джека, поглощающего суши и восаби. Рядом, в католической церкви, хоронят. Это свадьба, говорит Марио, у мужчины в петлице белый цветок. Нет, это похороны, говорит Клаудина, посмотри, все женщины в черном. Черное женщин не красит, продолжает она. Да, ты права, соглашается Марио, вон женщина плачет. А мне кажется, морщится Клаудина, что мужчина с белым цветком просто дурак. После того, как меня увлекла икебана, делится Марио, я все время, даже рассматривая венки на могиле, восхищаюсь сам про себя — какая прекрасная азалея, какая великолепная далия. Эх ты, агрипантус, треплет его по щеке Клаудина. А вот и Диана пришла.

Клаудина заказывает себе угря с рисом, Марио — чилийскую рыбу, а Диана сообщает: у нас под рождество в Бруклине ели угря. Собственно, поэтому я только что и заказала угря, говорит ей Клаудина. Чтобы узнать, какая ты изнутри. Угорь, объясняет Диана, напоминает мне мое бруклинское ущербное детство. Я хочу понять Бруклин, вслух говорит Клаудина и смотрит на пальцы Дианы: ровно ли подрезаны ногти. Я люблю делать вещи руками, подхватывает догадку Клаудины Диана, а потом говорит: как интересно, когда-то давно Бруклин и нищие итальянцы, а теперь Беркли и Беркенстокс. Беркенстокс — это такие сандалии, очень удобные, для Марио поясняет она. Ну как тебе угорь?»

Прототип «Дианы» — американская битница-поэтесса Дайан ди Прима, которая, по слухам, делала это самое с Керуаком, а по документам — со своим бывшим мужем Амири Баракой, поэтом-божком. Между прочим, особое очарование «битникам» придавали именно их «иностранные», зачастую итальянские имена: Дайан ди Прима, Лоуренс Ферлингетти, Грегори Корсо, Филип ЛаМантия.

Другим битникам, например, Филипу Уэйлену и Гэри Снайдеру, проведшему в Японии двенадцать лет, очарование придавал «привозной» дзен-буддизм.

Многих битников вдохновлял эзотеричный, психоделичный учитель Алан Уаттс (1915–1973). У меня был знакомый по фамилии Жемчуг (Pearlпо-английски), который сказал мне, что первым человеком, которого он должен был препарировать, оказался Уаттс. Его герой, его гуру, лежал перед ним холодный и мертвый. Какие тайны открылись бы Жемчугу, если бы он вскрыл человека, всю жизнь посвятившего изучению жизненных таинств? Жемчуг отложил нож. Он так и не смог стать врачом.

Отрывок про икебану и Клаудину взят из моей повести про аранжировку цветов.

Икебана в Америке — иностранец.

В Америке все бегут, все куда-то спешат, индексы на бирже падают и взлетают, Марту Стюарт в мехах и слезах сажают в тюрьму. Ты со своей импортированной икебаной — чужак. На Уолл-стрите в темпе вальса швыряются долларами, их женщины раздеваются со скоростью звука, а ты в это время часами смотришь на стеклянную банку, в которой лежат какие-то черные камешки и из которой торчит небольшой стебелек.

У иностранцев — иное отношенье ко времени.

Итальянцы, когда им говорят придти к трем, приходят в четыре; водопроводчик-мексиканец говорит «маньяна, маньяна» и ты с грустью смотришь на по-всегдашнему протекающий кран; американцы пунктуальны всегда.

Осваивая новое мастерство, ты становишься иностранцем. Американки, доросшие до уровня учителей икебаны, получают японские имена: Кошо, Кикухо, Йюсуй. Нашу учительницу, японку из Токио, зовут Сохо Сакай. Имя «Сохо» ей дали в Японии при получении титула «мастер».

Переехав в шестидесятых годах в Калифорнию, Сохо узнала, что растение, называющееся в Японии «Сохо», в Америке носит имя калифорнийского церциса. Таким образом, приобретенное еще в Японии имя предопределило вектор ее путешествий.

Когда Сохо поручили вести в США телевизионное шоу, посвященное икебане, ее принудили надеть кимоно и притвориться, что она не знает английский. Ее языковая непроницаемость, ее инородность повышали в глазах телезрителей уровень ее мастерства.

В одном случае иностранность может стать плюсом, в другом же ее нужно любыми путями изъять. Сразу же после 11 сентября торговцы-мусульмане, живущие в США, принялись вывешивать в окнах своих магазинов американские флаги.

Ты становишься своим, встав под чужой флаг.

Были ли объяснения Сохо Сакай утрачены в переводе с японского на английский язык? Вряд ли, — ведь икебану советуют изучать иностранцам: слова не нужны, достаточно просто смотреть. Кстати, по поводу фильма Софии Копполы «Трудности перевода» Сохо сказала: «обязательно посмотрите, там — икебана и Токио!»