Затем она повышала голос на крик, причитая: «да что же ты делаешь, сволочь, стоит, не шевелится, гад», и он начинал поторапливаться, спотыкливо, потерянно поднося ей еду — а потом (правда, со временем все реже и реже) жаловался дочерям, выходившим с ним курить к лифту: «ну что мне с ней делать — не знаю, издевается надо мной постоянно, руки начала распускать и меня бьет».

И когда у него умирал, вдыхая последний воздух, отец, единственный, кто помнил его отрезавшим ремешки на сандалиях сопливым мальчишкой, жена спросила из другой комнаты «ну что, умер уже?», а он ответил «еще нет», и она сказала «ну значит следующий звонок уже будет о смерти, увидишь».

После этого они оба продолжили гулюкать с оставленным на их попечение малышом.

* * *

Жена А-ма пичкала внука морковным пюре, а сам А-м, с обычным, слабым и равнодушным выражением на лице, готовил для нее вонькую, волглую болотную тюрю.

Тут раздался звонок номер два, и в этот раз А-м даже не подошел к телефону, чтобы прослушать, что наговаривает на решетчатый автоответчик его брат, а сосредоточенно продолжал мешать в кастрюльке что-то зеленое для жены.

— А-м, тебя, наверное, нету дома, гуляешь? — тем временем говорил брат — перезвони, как только придешь. Умер отец.

Жена, убирающая кусочки морковки из-под носа внучонка, поддела: «беги, беги, прослушай сообщение любимого братца», на что А-м возразил: «ты же сказала, что второй звонок будет про смерть, и так и случилось, но зачем нам прослушивать запись? — ведь если мы узнаем содержание сообщения, то получится, что мы все знаем и нам придется ехать туда, а если мы не будем проигрывать сообщение, то получится, что когда он позвонил, нас не было дома и мы до сих пор не вернулись, и поэтому нам ничего не известно».

В этот момент в их квартиру вошли зять и старшая дочь.

Так вот, когда в квартиру, открыв дверь своими ключами, с опаской заглянули дочь с зятем, ожидая увидеть убитых горем мать и отца — причем зять, уже осведомленный о смерти, в сущности, почти незнакомого ему человека, предложил в срочном порядке отвезти А-ма с «Арамовной» к телу Евсея Лазаревича, чтоб попрощаться — А-м, в полном соответствии со сценарием, который они согласовали с женой, притворился, что не понимает, о чем зять говорит и вел себя так убедительно, так красноречиво поднимал брови, с такой наивностью удивлялся, что даже сам поверил в то, что ничего не знает о смерти отца, а когда старшая дочь, поразившись такому незнанию, наконец отважилась прямо спросить, сообщили ли ему ужасную весть (а ведь брат А-ма сказал ей, что всех уже обзвонили), А-м не отобразил никакой эмоции на лице, ни отрицая, ни соглашаясь и ведя себя так, что дочь сочла необходимым вкрадчиво, волнуясь и на всякий случай понижая голос, чтобы громкими, ранящими словами не повредить нежную мембрану сыновних чувств, продублировать страшное сообщение.

На лице А-ма опять не отразилось ни единой эмоции, так что старшей дочери показалось, что произнесенных слов просто не было сказано. Более того, она даже подумала: «а вдруг я брежу, и, если А-м так спокоен, то, возможно, дед не умер, а жив!»

Пытаясь прийти в себя и окончательно растерявшись, старшая дочь прошла на балкон, подхватив убегающего, будто протекающего сквозь пальцы Ромчика, и преследуя вторичную цель проветрить квартиру, в которой, от заляпанной зеленой кашицей мисок с перемолотым чесноком, даже воздух казался зеленым, как болотная грязь.

Ее муж Альберто, мнящий себя искусником-кулинаром и поэтому еще более, чем она, чувствительный к запахам (обычно, едва ступив на порог, он кричал — «опять твоя мать привезла рыбных котлет» — театрально принюхивался, распахивал холодильник и тут же, с каким-то мстительным удовольствием и сиянием на лице, прямо вместе с посудиной тащил их в мусорный бак), не мешкая последовал за ней на балкон.

А-м заволновался: «простудите ребятенка!» и, взыскуя подмоги, взглянул на жену.

Та незамедлительно возмутилась: «болван, ты что, очумел?!» — вставая в дверях балкона и обращаясь к Альберто, который только что взял одетого в теплый комбинезончик сынишку на ручки.

В этой квартире — в отличие от квартиры Александры с Альберто, выросшего в неторопливой и терпеливой, культурной мексиканской семье — было принято не разговаривать, а кричать.

— Зима ведь, такая холодрыга на улице, а ребенок чихает! — набирала обороты жена, надевающая на внука в квартире не менее трех пар носков. — Он думает, что он в своей ебаной Мексике! Да мы в суд на него подадим, за такое отношение к здоровью ни в чем не повинного малыша!

Дочь с балкона, игнорируя мать, повторила предложение мужа отвезти А-ма с А-мовной к деду, пока тело еще не забрано в морг, однако, А-м, заряженный ражем жены, счел нужным вплести свой обычно несуществующий голос в ее оркестрированный матерными руладами ор:

— Устроили тут демонстрацию… ведь все это, чтобы нарочно нас разозлить. Вас не жалко, пусть у вас все отморозится и отвалится, как Жучкин хрен, но ребенка, ребенка за что!

А в это время дочь, даже не пытаясь спорить о температуре (плюс двадцать по Цельсию), старалась его убедить попрощаться с телом отца.

— Кобелина треклятый! — с новыми силами вскричала жена, обращаясь к давно уже напрягшему губы Альберто, которого она недолюбливала, называя то прохвостом, то прохиндеем, будучи уверена в том, что он, мексиканец, не знает русского языка.

«Мексиканец» тем временем передал сынишку Александре Арамовне, начал говорить с кем-то по телефону и через балконный порог протянул А-му мобильник:

— Поговорите с братом, там все родственники собрались, прощаются с телом, пока не отвезли в морг… и вам надо тоже поехать… в последний раз увидеть отца!

Альберто с отчаянием возвысил голос, увидев, что А-м не только не подходит к нему, а, наоборот, как от горящей головешки, бежит от мобильника, устремляясь подальше от балкона на кухню.

В результате сложилась такая картина: А-м, неизменно чуравшийся разговоров по телефону, трубку не брал и посему Альберто периодически кричал в нее по-английски «сейчас он подойдет — он моет руки и, наверно, не слышит из-за шума воды», в то время как А-м, не желая выдать своего присутствия ждущему брату, бешено жестикулировал, то делая бросательный жест и как бы швыряя трубку в ведро, то, наоборот, махая руками по направленью к себе, призывая внести с балкона в комнату замерзшего внука.

Альберто засунул в карман выжидательно дышащий мобильник, и тогда по лицу А-ма, как по экрану неисправного телевизора, пошли помехи и неожиданно включился звук: «убери его с мороза, давай убери, вон он дохает как», а А-мовна, боясь приблизиться к начинающему выходить из себя мужу дочери (он был крупным, сильным мужчиной), на расстоянии нескольких шагов от него закричала: «болван, недоделок, мы на внука надеваем трое носков и две куртяшки, когда выходим гулять, а он его выволок в сопливой рубашонке и с голой головой на балкон!»

И тут муж дочери, который все-таки знал несколько русских слов и особенно выражений, швырнул с балкона первый попавшийся под руку банзай в горшке и заорал, смешивая языки: «вы меня держите за идиота, а я прекрасно знаю слова „балкон“ и „болван“; хватит уже надо мной издеваться» и затряс в гневе рукой, а А-мовна в ответ закричала: «что он тут свой поганый палец мне тычет, чего говорит, пользуясь тем, что я не понимаю английский язык?», хотя интуитивно все поняла, а дочь, пытаясь смягчить колючую, как проволока, ситуацию, говорила: «папа, ты ведь дедушку увидишь в последний раз, поедь вместе с Альберто, чтобы хотя бы поддержать младших братьев», но А-м, видя одобренье жены, продолжал выступать: «забрали бы Ромчика и у себя дома устраивали демонстрации, а не специально на наших глазах студить ни в чем не повинного малыша, просто чтобы нас вывести из себя».

А-мовна к этой тираде ретиво добавила: «что это вдруг вы перед родственничками встали на задние лапы и изображаете горе, мы же знаем, что вам все равно», а когда дочь спросила, неужели она не расстроилась по поводу смерти свекра, которого знала нное количество лет, мать невозмутимо ответила: «так мы давно уже были в курсе, что он умрет. Это что, новость?»