Я встаю. В глазах вспыхивают звезды и молнии, в ушах раздается гром и треск, будто рвутся праздничные петарды. Руки у меня горячие и потные. В открытое окно дует легкий ветерок, и из-за этого ветерка я вдруг чувствую, как пот течет у меня по лицу, по шее и по затылку. А внутри меня, как речная вода на горных порогах, по-прежнему бурлит кровь — сердце гонит и гонит ее по всем моим венам.

Вдруг я слышу еще какой-то шум. Он выводит меня из заторможенного состояния. Я выхожу в коридор. Там все еще лежит правительственный шпион. Лежит тихо, не шевелясь. Кровь растеклась по полу огромной блестящей лужей, похожей на какое-то омерзительное зеркало из почти черного стекла. Входная дверь открыта настежь, и на ее пороге, как картину в раме, я вижу еще одного правительственного шпиона, стоящего над распростертым телом своего товарища. Его рот открыт, как от удивления или как будто он пытается осознать то, что он видит.

И то, что он видит, заставляет его буквально остолбенеть. Потом он замечает меня и молча показывает пальцем на своего напарника. А потом его другая рука устремляется во внутренний карман его пальто. Он тянется к своей пушке. Пушке, спрятанной в кобуре под его обычным костюмом, который должен одурачить тебя, заставив думать, что перед тобой просто незначительный клерк или бизнесмен… Но на самом деле под этим костюмом у него один из тех крутых стволов, которыми правительство снабжает своих агентов, до отказа заряженный этими треклятыми самонаводящимися на человеческую плоть пулями, которые вот-вот на огромной скорости вопьются в мой мозг, как свинцовые личинки.

Поэтому я разворачиваюсь и бегу. Три шага — и я в спальне, еще четыре шага — на полную длину и на полной скорости — и я у открытого окна. Один прыжок — и я уже на карнизе.

Даже если бы я хотел, то не смог бы удержаться от падения. Карниз узкий, на нем не встанешь как следует. Как только мои каблуки касаются его, он выскальзывает из-под меня, будто само здание падает от меня в противоположную сторону, а не я вылетаю из окна своей квартиры на двадцать девятом этаже.

Боли нет. Когда начинается мое падение, я закрываю глаза и представляю себе, что это не я, тот единственный предмет во всей вселенной, который в данный момент ведет себя вопреки законами природы. Это не я падаю, а весь остальной Лондон падает прочь от меня, а я просто парю в воздухе на одном месте. Стремительный поток воздуха бьет мне в лицо, и бьет с такой силой, что врывается в рот, заставляя щеки трепетать, как какой-нибудь дурацкий плохо накачанный воздушный шар. У меня такое ощущение, что город нанизан на металлический стержень и вертится, как, например, футболисты в старой настольной игре — будто какой-то гигант крутанул огромную ручку и весь южный Лондон завертелся, как волчок.

А может быть, город поворачивается так, чтобы я при падении не разбился в лепешку? Большие события происходят ради Дженсена Перехватчика.

Сначала я даже не понимаю, где я. Я больше не лечу; кругом тишина. Мне удобно. Я лежу на спине, и вокруг что-то мягкое. Я сплю. В кровати. Но не в своей. В кровати, стоящей в какой-то маленькой комнате. Я вижу все смазанным, будто через грязное стекло, которое неплохо бы было хорошенько помыть. Я поворачиваю голову в разные стороны, медленно, будто думаю, что смогу убрать все эти пятна перед собой, вытерев лицо о воздух. Но это не помогает. Моя голова без сил падает на подушку. Чувствую я себя довольно паршиво. Даже, можно сказать, отвратительно. Я пытаюсь что-то сказать.

Я слышу чей-то голос и вроде как узнаю говорящего, хотя никогда с ним не встречался… Если вы понимаете, о чем я.

— Кто, черт возьми, ты такой? — говорит этот голос.

Я приподнимаю голову. Соображаю я плохо, а в животе, не останавливаясь, идет какая-то возня — там бурчит, будто варится овсянка или будто там гнилое, насыщенное газами болото из телешоу про джунгли. Пузыри в животе поднимаются и заставляют меня открыть рот и рыгнуть.

— Дженсен Перехватчик, — с трудом говорю я, отвечая на заданный вопрос, но при этом чувствую сильный позыв к рвоте, и мне кажется, что меня вот-вот стошнит прямо тут, в кровати. Я почти ничего не вижу, голова кружится, как у последнего наркомана. Все силы уходят на то, чтобы только держать голову приподнятой и ответить, кто я такой.

— Это Дженсен Перехватчик, — говорю я снова, и у меня такое ощущение, что я пытаюсь говорить, опустив голову в ведро, полное липкой жидкой грязи. Изо рта у меня течет слюна. Голова наполовину парализована — похоже на ощущение после укола «заморозки» у зубного врача.

Человек, спрашивающий меня, сидит у моей кровати. Я едва различаю его на фоне яркого света, идущего из окна за его спиной. Его фигура размазана, и, чтобы разглядеть его, мне приходится щуриться. Яркий свет меня раздражает.

— Можно подумать, это все, на хрен, объясняет, — говорит этот черный силуэт.

— Да… — отвечаю я, но больше у меня ни на что нет сил, и я погружаюсь в темноту. Темноту такую черную, какой я раньше в жизни не видел.

Я слышу храп. Громкий храп, храп с открытым ртом, с присвистом… Так, наверное, храпят старые бродяги. И только через несколько секунд я понимаю, что это храплю я, мешая своему собственному сну. Но мой сон — сон больного человека. Причем совершенно больного или даже помешанного. Потому что я знаю, знаю даже во сне, где я слышал этот голос. И знаю, как все было, когда я раньше слышал именно эти слова. Я все это слышал, потому что я уже здесь был и видел (или даже Видел) все, что происходит сейчас. Когда это произошло, я стоял в этой самой комнате, глядя на Мартина Мартина, лежащего на больничной кровати. Он только что устроил свой сумасшедший цирк в телестудии, он сошел с ума и орал на Джексона и его внучку, на этих двух придурков. Я и там был — в студии. Я парил над зрителями — над этими вонючими стариками; я видел, как Мартин Мартин рухнул на пол и как он блевал кровью; видел, как Дэвлин Уильямс страшно запаниковал, а потом затолкал потерявшего сознание Мартина Мартина в свой быстрый фургон; и я следил за ними всю дорогу до этой больницы. Я стоял в углу этой самой комнаты, и Дэвлин Уильямс видел меня. Он сказал: «Кто, черт возьми, ты такой?», а Мартин Мартин ответил: «Это Дженсен Перехватчик».

В моем болезненном сне, похожем на сон перебравшего наркомана, появляется одна мысль. Появляется, как крошечный осколок сияющего алмаза — отчетливо, ярко и до боли резко. И эта мысль пронизывает мой мозг, как луч света:

«Я — Мартин Мартин».

С течением времени я начинаю чувствовать себя чуть лучше. Но я не в состоянии полностью контролировать тело Мартина Мартина. Мне непривычен его вес или то, как оно двигается. Все, что я пытаюсь заставить сделать это тело, кажется, требует от меня неимоверных усилий. Поэтому мои попытки двигаться самостоятельно похожи на жалкие и неуверенные движения старого калеки. И я постоянно все роняю и сбиваю. Язык Мартина Мартина больше, чем язык Дженсена, и мне постоянно кажется, что мой рот им забит до отказа. И у него не только язык больше, если вы понимаете, о чем я. Хотя имейте в виду, что и Дженсен никогда не жаловался на… на свои размеры.

И еще мне совершенно непривычна вся окружающая обстановка. Люди говорят здесь как-то странно и иногда непонятно. Будто они все — герои какого-то исторического телесериала. Медсестры, которые за мной ухаживают, говорят странными голосами, типа: «Ох, какое отвратительное состояние афтобусного движения в наши дни! Я добиралась сегодня до работы сто лет» или «Ты смотрела по телевизеру эту программу вчера вечером? Этот премьер-министр, вот умора! Ха-ха!». Но заботятся они обо мне очень хорошо. Я смотрю на них молча, двигая большим языком Мартина Мартина в его рту. А они продолжают делать мне всякие процедуры, не прекращая своей болтовни. Периодически приходит Дэвлин Уильямс. Я слышу, как он спрашивает у медсестер, когда можно будет забрать меня из больницы. Я слышу, как докторша сурово говорит Дэвлину Уильямсу, что с клинической точки зрения со мной все в порядке и все дело, скорее всего, в переутомлении, стрессе, «безрассудной трате сил и здоровья», в нервном истощении, и все, что мне нужно, — так это хороший отдых.