Я исчерпала все свои отговорки. Да к тому же если уж когда-нибудь к моей жизни и требовалось добавить немного шика-блеска, то именно сейчас. И вряд ли у меня возникнут какие-то планы на выходные.

— Хорошо, — говорю я. — Я и не сомневаюсь, что мне там понравится.

— Ну и замечательно, — отвечает она.

— А как идут дела с подготовкой к свадьбе? — задаю я обычный в таких случаях вопрос.

— О, — отвечает она, — все будет просто великолепно. У меня уже есть платье, и к приему все готово. На медовый месяц полетим на Санта-Лючию.

— Ого, — говорю я, продвигаясь на дюйм вперед в своей очереди за пособием по безработице. — Санта-Лючия. Фантастично.

— Но, — продолжает она, — у меня еще остается уйма времени, чтобы познакомиться с Эдамом.

— Конечно, — говорю я.

Мысль о том, что придется явиться на свадьбу Хоуп без мужчины, о котором они столько слышали, невыносима. Мне надо рассказать ей все. Конечно, надо, но почему-то я не могу этого сделать. Я думаю о свадьбе, о маме и о том, какими будут лица у Хоуп и у брата. О том, что в их глазах я ведь успешная во всех отношениях женщина. И при этом мне придется стоять там вечной невестой, наблюдая, как моя сестра выходит замуж за мужчину, настолько нечеловечески совершенного, что, похоже, его проектировали на компьютере. Выходит замуж за знаменитость, сияния улыбки которого хватит, чтобы осветить все населенные пункты, входящие в национальную систему электроснабжения.

А когда Хоуп бросит себе за спину букет, мама закричит мне, как вошедший в полный раж футбольный болельщик футболисту, идущему бить пенальти: «Давай, Фейт! Давай, девочка, ты же можешь! Не спускай с него глаз, Фейт! Прыгай, давай, давай! Ну же, девочка! Возьми его! Смотри на него! Соберись!»

Я говорю Хоуп, что мне надо идти работать, и она отвечает, что пошлет по почте все, что касается поездки в Париж. — Хорошо. Пока.

Я делаю еще шаг в своей очереди и тут осознаю, что нет смысла думать о свадьбе. Рано пока. Есть другие проблемы, которые надо решить в ближайшие двадцать четыре часа. Например, когда в нетерпеливом ожидании появится улыбающаяся мама и спросит: «Ну, и где же этот таинственный молодой человек?»

И мне придется сказать что-то вроде: «Его здесь нет».

А она спросит: «А где же он?»

И я скажу: «Он в другом месте».

А она спросит: «В каком это другом месте?»

И я скажу: «на работе», или «в пабе», или «на футболе», или «у него что-то случилось в семье», или «он упал в люк», или «он уехал воевать за родину», или «он организует приют для больных сирот в Зимбабве, деньги на который дает Красный Крест», или «он на секретной операции, проводимой службой разведки «Ми-6»», или еще что-нибудь. Но что бы я ни сказала, это не поможет мне выпутаться из паутины.

Мне придется стоять и наблюдать, как изменится лицо мамы, когда до нее дойдет, что мой друг слишком хорош, чтобы быть правдой. Потом она догадается, что на самом деле я не работаю в лучшей компании по пиару за пределами Лондона. И у меня, конечно же, больше не будет сил лгать по этому поводу, и, так или иначе, она поймет, что единственное, в чем я действительно преуспела, это в макияже, в маскировке лиц. И своей судьбы.

Я приукрашиваю вещи и делаю их более привлекательными, чем они есть в действительности. Потому что понимаю, какая правда на самом деле.

Такая, что ее лучше не показывать.

Больше чем через час ожидания в Центре по трудоустройству, как раз когда вот-вот подойдет моя очередь, опять звонит мобильник.

Я нажимаю кнопку и слышу тяжелое дыхание.

— Элис? Это ты?

— Да… Это я…

Сердце у меня падает. У нее опять приступ паники.

— Слушай меня, Элис. С тобой все в порядке. Ничего не происходит.

— Нет… Что-то… про… ис…ходит…

— Нет, Элис. Все в порядке. С тобой все хорошо. Такое уже бывало. Через десять минут ты успокоишься. Ты же знаешь. Постарайся расслабиться и думай о чем-нибудь успокаивающем. Ну, о пляже или еще о чем-то. Ты лежишь на пляже, слышишь шум волн, солнце светит, и над тобой голубое… — Вся очередь смотрит на меня так, будто я сошла с ума.

— Да нет же… что-то… происходит… по-настоящему…. У меня отошли воды… начались схватки…

Мне нужно целых пять секунд, чтобы понять, о чем это она, и только потом до меня доходит. О Господи!

— О Господи! Подожди-ка, — но на другом конце провода она издает извечный женский крик. — Эй, что с тобой?

— Это… схв… а-а-а-а… тки…

— Хорошо. Оставайся там. Я буду… — черт! Что же мне делать? Брать такси? Вызывать «скорую»? Полицейский вертолет? — Это первые схватки?

— Да. Да. Первые.

— Подожди. Я…

— Позвони в больницу.

— Да, конечно. Правильно. Я позвоню в больницу. И я сделаю то, что они скажут, а потом приеду к тебе.

— Ладно…

— Хорошо, — говорю я, как будто это слово и действительность сделает такой же.

— Ладно.

— Хорошо.

Женщина за письменным столом сердито смотрит на меня, недовольная тем, что я задерживаю очередь.

— Простите, — говорю я, направляясь к двери, — я скоро вернусь.

— А-а-а…

Боль совершенно невыносима. Нет, серьезно, если она сожмет мою руку еще сильнее, я хлопнусь в обморок.

Вся комната забита людьми. Здесь и акушер-гинеколог, и педиатр, и сестры-акушерки, и еще какие-то люди, чьи нагрудные таблички я не смогла прочитать. Они все стоят полукругом, уставившись либо между ног Элис, либо на что-то за моей спиной, что испускает краткие сигналы.

Все это производит странное впечатление. По крайней мере, когда это имеет отношение к Элис. Она ведь приходит в полуобморочное состояние, даже когда просто идет по улице. А тут лежит, без трусов, с расставленными ногами, прогнувшись, готовая дать им лучшее представление в своей жизни. И даже более того, она как будто не испытывает ни малейшего смущения, пытаясь выдавить из себя в мир это маленькое (хотя, судя по ее лицу, не очень маленькое) человеческое существо.

Старшая акушерка, которая выглядит на сто семь лет, улыбается Элис, как бы говоря: «Если, по-твоему, тебе больно, то подожди десять минут, и тогда ты увидишь, что такое настоящая боль». Затем она подходит к Элис и начинает обматывать вокруг нее по животу странного вида ленту, с помощью которой как нам говорят, измеряют сердцебиение плода.

— Давай-ка, малыш, — говорит она, обращаясь к животу Элис. — Что же ты нам скажешь?

И тут Элис, к которой обращены эти слова, как к переводчику своего живота, начинает производить самый странный звук, который я когда-либо слышала. В этом звуке и визг, и вой, и все усиливающийся крик, и он тревожит гораздо больше, чем любой из них в отдельности.

Все ее лицо — карикатура боли. Вы хотите, чтобы ваши дети предохранялись? Сейчас же сфотографируйте эту женщину, отпечатайте на афишке и поместите под изображением надпись: «Беременность скрутит вас». Количество несовершеннолетних матерей сразу сократится до минимума.

— Ты просто молодец, — говорю я, — простомолодец.

— А-а-а, — отвечает она, — лживая ты сука.

Я с трудом верю своим ушам. Элис просто на глазах превращается в чудовище. Это говорит мне женщина, которая мухи не обидит. Как будто все обиды и гнев, которые она до сих пор подавляла, вдруг стали выплескиваться наружу. Неизвестно, кто ей сейчас нужнее, акушерка или священник, изгоняющий дьявола.

Она продолжает стискивать мою руку, словно готовясь к вхождению в седьмой круг ада.

— Все хорошо, дорогая, — каркает старшая акушерка, усмехаясь с выражением «сколько-же-раз-я-это-видела». — А сейчас, если мы хотим помочь нашему малышику найти дорожку из нашего животика, мы потужимся как следует.

Теперь я понимаю, что старшая акушерка просто психопатка. Она наслаждается каждой секундой происходящего.

— Дорогая, отойдите, пожалуйста, от прибора, — говорит она мне.

Я оборачиваюсь и вижу, что стою перед белым ящиком с электронной начинкой и надписью на нем: «Внутриутробный мониторинг».