Но Фрэнк, видимо, относится к мужскому типу скорбящих. К тому типу, который прячет горе в себе и остается с ним один на один.

Он продолжает говорить, а я думаю, как же выглядел тот прежний Фрэнк. Тот, который стирал свою одежду. Тот, который мылся, которому не нужно было пить, чтобы как-то прожить день. Тот Фрэнк, который, возможно, когда-нибудь вернется.

— С выпивкой я покончил, — говорит он. — Год назад я не пил совсем, поэтому нельзя сказать, что это такой уж подвиг.

— Понятно, — говорю я.

На минуту в комнате повисает молчание. Печальное молчание.

На губах Фрэнка улыбка с печальным выражением глаз.

Он не плачет, но я чувствую, каких усилий ему стоит сдерживать слезы. У меня желание как-то ему помочь. Может, подойти и обнять так, чтобы его голова упала мне на плечо. Я рисую это в своем воображении, но у меня не хватает смелости сделать это.

— Прости меня, — говорит Фрэнк, к которому возвращается самообладание.

— Да ничего, — отвечаю я, понимая, что момент, когда я могла его обнять, упущен. — Тебе, наверное, было очень тяжело.

Фрэнк проходит мимо меня, подходит к стереоустановке в углу комнаты.

— Хочу дать тебе кое-что послушать.

— Давай, — отвечаю я. Встаю и смотрю, как Фрэнк роется в старых кассетах. Рубашка, плотно облегающая его тело, поднялась на спине вверх, обнажив бледную кожу со шрамом. Что-то в этот миг заставляет меня почувствовать смущение. Почему я начинаю краснеть? В конце концов, у меня уже была возможность рассмотреть детали его анатомии.

Я возвращаюсь к дивану, чтоб не смотреть на спину Фрэнка.

Все еще идет дождь. В такую погоду мир за окном кажется изображением на экране телевизора, принимающего сигнал с помехами.

— Вот, нашел, — говорит Фрэнк. Он показывал черную кассету. Он вставляет ее в магнитофон и нажимает кнопку.

Из магнитофона идет только легкое шипение. Фрэнк садится на корточки, опираясь на каблуки, и оборачивается, чтобы посмотреть на меня.

Начинается музыка. Знакомые гитары хеви-мэтал, которые прорвались тогда ко мне сквозь звуковой фильтр межэтажного перекрытия. Барабаны, сразу же напомнившие о той ночной головной боли. А потом вокал. Тот самый замогильный, тоскливо-тревожный голос.

Только на этот раз я, пожалуй, могу различить, что он поет.

И без того громкий звук гитар усиливается еще больше. Затем следует второй куплет:

Сначала я думаю, что неправильно расслышала последнюю строчку. В этом месте пленка немного растянута. Гитары играют слишком громко. И дальше, когда вступает хор, до меня наконец доходит.

— Это твой брат.

Фрэнк кивает.

Волна вины накатывает на меня. В тот раз, когда я спустилась к нему пожаловаться на шум, я просила его выключить запись его брата.

— Красивая песня, — говорю я ему. В какой-то степени это и в самом деле так. Да, конечно, в тот раз, когда она так доставала меня, я ее ненавидела. Для меня это был просто шум. Шум, который мне тогда никто не предложил послушать.

Но сейчас, зная все, я слышу в нем музыку. Голос его брата прячется где-то внутри ее. И грохот летящих камней не может до конца заглушить его мягкий тембр. И хотя слова — по крайней мере, те, что я слышу, — не трогают меня, сам голос легко входит в контакт со мной, даже теперь, из могилы.

Фрэнк немного уменьшает громкость, затем неуклюже поднимается на ноги.

Он все еще смотрит на меня, ему хочется, чтобы я почувствовала то, что я уже и так чувствую.

— Рад… — он останавливается, слыша, как прерывается его голос. — Я рад, что тебе понравилось.

— Очень понравилось, — говорю ему. — Он был очень талантливым, твой брат.

В воздухе еще висит неловкость, но между нами появилась и какая-то близость. Как будто, проиграв мне эту пленку, он дал выход своему горю, которое жадно лелеял в себе. Впервые за одиннадцать месяцев Фрэнк смог перед кем-то открыть душу.

— Ему… как раз должны были предложить записать свои песни, — говорит он. — К ним на тусовку, в Ноттингем, приезжал человек из звукозаписывающей компании.

Фрэнк поднимает глаза к потолку, и дыхание у него прерывается.

Я встаю. Не знаю почему, но мне кажется, что сейчас надо это сделать.

Песня кончается, и мы остаемся наедине с шипящей пленкой. Я опять смотрю в глаза Фрэнка — они все еще печальные, но и сухие.

Опять наступает момент, когда мне хочется его обнять. Вид этого мужчины, возвышающегося надо мной, как гора, бородатого, тридцатилетнего мужчины, ставшего внезапно таким незащищенным, пробуждает во мне необычное чувство. Я не могу объяснить какое.

Я пододвигаюсь к нему. И мы обнимаемся.

Его руки крепко обхватывают меня; он не в состоянии больше сдерживать слезы.

— Мне его не хватает, — говорит он.

— Я понимаю.

— Мне так его не хватает.

На следующий день, когда начинает темнеть, мне опять становится страшно. В голову лезут мысли, что Эдам может вернуться. Я иду вниз, но Фрэнка нет дома. И я вспоминаю, что он говорил о том, что ходит работать в университетскую библиотеку.

Чтобы как-то отвлечься от своих мыслей, я звоню Элис. Не самое лучшее, что можно сделать в этой ситуации. Я хочу сказать, что звонить Элис для того, чтобы снять страх, это все равно что для повышения интеллектуального уровня войти в интернетовский чат, или чтобы уснуть, поставить диск Эминема.

Я рассказываю ей о том, что произошло у меня с Эдамом.

— Но сейчас с тобой все хорошо? — спрашивает Элис, и в ее голосе столько сочувствия, что мне хочется плакать.

— Да, теперь все в порядке.

— Если хочешь, я могу приехать к тебе, — я понимаю, что она в самом деле может приехать. А для Элис это очень много. Я имею в виду, что уже совсем темно и расстояние не близкое.

Мне и в самом деле хочется, чтобы она приехала, но ведь не могу же я сказать ей об этом, поэтому я просто говорю:

— Не надо. Все в порядке. Честно. Со мной все будет хорошо. Я скоро пойду спать, только немного телевизор посмотрю.

Слава Богу, она мне не верит. Но через двадцать минут она уже здесь, перед моей дверью.

— Это я! — кричит она мне сквозь прорезь почтового ящика.

Когда я открываю дверь, один ее вид приносит мне облегчение. Итак, пусть женщина на девятом месяце беременности, страдающая от приступов паники и агорафобии и не самый лучший кандидат на должность моего телохранителя, но именно ее хотелось мне увидеть больше всего.

Элис и ее животик решают остаться у меня на ночь, и я благодарна им за компанию.

Мы делим с Элис постель, как пара старых лесбиянок. Элис умеет слушать. И ее животик тоже. И когда Элис засыпает, я продолжаю разговаривать с маленьким человечком, сидящим в ней.

Я сижу в темноте, глядя на изменившийся силуэт Элис. На ее худенькую фигурку, совершенно не сочетающуюся с животом.

Я рассказываю животику все.

Об Эдаме.

О том, что осталась без работы.

О маме.

О папе.

О Фрэнке.

Обо всем моем глупом вранье.

О том, что есть альтернативные вселенные, где все глупое вранье может оказаться правдой.

И животик меня понимает. Животик, как и Элис, никого не осуждает.

Я осторожно кладу руку на этот животик и чувствую, как он пульсирует. Неужели это бьется крошечное сердечко? Мои глаза наполняются слезами. Я горжусь Элис, способностью ее тела быть таким естественным и таким таинственным. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного. Я понимаю, что это значит для Элис, носить в себе растущую жизнь. Жизнь, которой еще не коснулась грязь внешнего мира, грязь людских отношений, ревность и горе. И ложь.