Фрэнк исчезает в кухне. Открываются и закрываются дверцы посудного шкафчика. Он что-то достает из холодильника. Гремит чайником. Он прочитал мои мысли.

— Спасибо, — говорю я, когда он входит в комнату с чашкой чая в руке.

Он улыбается и издает носом какой-то дружелюбный звук.

— Нет, — говорит он мне, — это тебе спасибо. В недоумении я наклоняю голову:

— За что спасибо?

Он переводит глаза на то место, где я боролась с Эдамом, и становится печальным.

— За то, что спасла мне жизнь.

— Ну, — отвечаю я, — ты только что отблагодарил меня.

— Я говорю не о той ночи. Хотя, конечно, и о той. Я имею в виду то, что изменило меня. Ты это сделала.

— Любой бы это сделал.

— Может быть, и любой.

Фрэнк садится на диванчик.

Похоже, он хочет сказать еще что-то, и я вспоминаю, в каком состоянии была его квартира. Все те нераспакованные коробки.

Но не хочу принуждать его говорить. Надо уважать чужие тайны, это-то уж я знаю.

— Мне надо идти, — говорит он.

— Не надо.

— Теперь с тобой все будет хорошо. Но если будет страшно — я рядом.

Я встаю.

— Спасибо. За… ну, ты знаешь, за что.

— Пустяки, — и затем, уже у двери: — Если ты хочешь, чтобы я остался, то я останусь.

— Да нет, — отвечаю я, — все в порядке.

Но после того как закрываю дверь, от моей уверенности постепенно не остается ничего.

Я стучу в его дверь уже через пять минут.

— Извини, — говорю я, когда он открывает.

— Не извиняйся, — отвечает он, — проходи.

Квартира преобразилась. Нет ни единой водочной бутылки или пивной банки. Основная часть картонных коробок исчезла. Остались только те, что помечены «Вещи Р.».

— У тебя убрано, — говорю я.

— Да, — отвечает он. — Здесь был некоторый беспорядок.

— Тебе нравится Эл Грин? — спрашивает он.

— Да, — говорю я. — Пожалуй. У папы были записи его самых популярных хитов.

Он ставит компакт-диск, который проигрывал раньше, и убавляет громкость.

— А я думала, ты любишь тяжелый металл, — говорю я.

— Может быть, ты хочешь кому-нибудь позвонить? — спрашивает он. — Можешь позвонить родителям.

— Нет, — отвечаю я. — Все в порядке.

И я думаю о маме. Думаю о том, что через сорок восемь часов мне придется с ней встретиться. Думаю о том, с каким нетерпением она ждет встречи с Эдамом. По какой-то непонятной причине думаю я вслух. И таким образом все рассказываю Фрэнку. Все о моем вранье. О том, что меня уволили из магазина Блейка. Обо всем.

— Знаешь, я тебе прямо скажу, — говорит он, выслушав мой получасовой монолог. — В субботу приезжает твоя мама, приезжает для того, чтобы познакомиться с адвокатом по имени Эдам, с которым, как она думает, ты встречаешься более трех месяцев. А с той мразью, которую я… увидел… сегодня, ты на самом деле встречалась потому, что его зовут Эдам, и потому, что он был готов поддерживать твою ложь.

— Да, — отвечаю я. — И из-за этого я так переживаю.

Он рассказывает мне о своих родителях. О том, как они разошлись несколько лет назад, о том, что сейчас его мать живет в Эдинбурге, а отец остался в Лидсе, где Фрэнк и вырос. Я спрашиваю его, чем занимается его отец, но он, похоже, совсем не расположен говорить на эту тему, ограничившись замечанием, что «у отца свой бизнес». И еще он говорит, что жил с отцом до того самого момента, как переехал сюда, потому что «все очень усложнилось».

— Понятно, — говорю я. И затем, глядя на коробки, спрашиваю его: — А кто это «Р.»?

Он вздыхает и, прежде чем ответить, некоторое время молчит.

— «Р.» — это Роберт.

— А, — я не хочу, чтобы он подумал, что я сую нос в его дела.

— Это мой брат.

По его лицу видно, что мы затронули больную тему. В нем опять появилась ранимость, и я начинаю понимать, что вся эта буйная растительность на его лице — лишь маска.

Мне не хочется давить на него, и я молчу. Молчание тянется долго, становится гнетущим, и тогда он наконец говорит хриплым голосом:

— Он умер.

Он смотрит мне в глаза, и долю секунды я чувствую, как по спине пробегает холодок.

— Прости, — говорю я тем неловко-сочувственным тоном, которым люди реагируют на сообщения о смерти.

Я не спрашиваю, что произошло, но вопрос возник сам по себе.

— Это была автомобильная авария, — наконец произносит он.

Автомобильная авария.

Но я чувствую, что там есть еще что-то, о чем он не хочет говорить.

Он расстегивает пуговицы рубашки.

Мне неловко. Не знаю даже почему, ведь я уже видела его голым.

Сняв рубашку, он показывает мне спину. Сначала я не замечаю ничего особенного — гладкая бледная кожа. Потом вижу длинный розовато-коричневый шрам у основания спины. Кривой, как разочарованная улыбка.

Я понимаю, что, показывая этот шрам, Фрэнк хочет сказать, что тоже был в той машине, с братом. Но шрам — только часть истории, поэтому Фрэнк решает дополнить его рассказом.

— За рулем был я, — говорит он отрешенно. Он надел рубашку, но пуговицы не застегнул. — Я убил собственного брата. Одиннадцать месяцев тому назад.

— Мне очень жаль, Фрэнк.

— Не стоит меня жалеть, — отвечает он. — Я виноват.

Эти слова он произносит, глядя вверх, на потолок, как больной в ожидании укола.

Я ни о чем не спрашиваю, но ему хочется все мне рассказать. Мне или кому-то еще. Но рядом я, слушающая его, понимающая.

Он говорит, что было темно. Шел сильный дождь. Что была плохая видимость. Что он был трезв. А его брат, который на четыре года младше его, был пьян. Что до этого брат был на концерте. Он был основным вокалистом группы. Но в тот вечер не выступал, а просто присутствовал там, напился. Концерт проходил в «Рок-сити» в Ноттингеме. Там, где жил его брат. Фрэнк пошел с ним, потому что все друзья Роберта в тот вечер были заняты. И хотя Фрэнк не любил такую музыку, он все же согласился пойти, потому что у них с братом отношения не ладились, и он хотел попытаться как-то их исправить. Навести мосты. Он говорил, смеялся, слушал музыку и не обращал внимания на дорогу.

В одном месте дорога делала небольшой поворот. Небольшой поворот с уклоном. Поэтому он увидел приближающуюся встречную машину слишком поздно. И резко свернул. Они не столкнулись, но автомобиль потерял управление и врезался в дорожный указатель на обочине.

— Меня убеждали, что это была трагическая случайность, — он качает головой. — Трагическая случайность. Знаешь, в чем особенность трагедии? В том, что в ней всегда присутствует вина за загубленную жизнь. Помнишь, как нас учили в школе? Ну, когда мы проходили Шекспира, — он стоит, не двигаясь, глядя куда-то через окно. Шторы широко распахнуты. Дождь стучит в стекло. Он поднимает глаза вверх, к огням уличного фонаря, и на его глазах слезы.

Он рассказывает, что произошло потом.

О том, что у него пропало желание продолжать учебу.

О том, как он топил свои дни в пьянке и как дошел до того, что боялся просыпаться по утрам, когда на него со всей отчетливостью накатывали воспоминания.

И пока он рассказывает, я думаю о том, что ошибалась в этом человеке. Мне застили глаза его борода, пустые бутылки из-под водки, неспособность говорить вежливо.

Я считала его шумным неандертальцем, пьянчугой. Но пыталась понять, почему он такой.

Интересно, верит ли он в самом деле, что существует альтернативная вселенная, где его брат все еще жив. Где он сам был внимателен на дороге. Поможет ли ему изучение этого вопроса поверить в жизнь после смерти, в параллельную жизнь, где все в порядке.

Он начал пить, чтоб забыться. Что касается грубости, ну что же, это был способ отгородиться от людей. Потому что с горем всегда так, бывает либо одно, либо другое.

Когда умер папа, я никого не хотела видеть, но потом мне захотелось быть с людьми и изливать миру то, что у меня на сердце. Я хотела, чтобы все любили моего отца так, как любила его я. Я хотела, чтобы люди тоже делились со мной воспоминаниями, и мне хотелось делиться с ними своими. Мне хотелось говорить и улыбаться, улыбаться и говорить, потому что, пока я говорила и улыбалась, не думала о конце света, как о спасении.