В комнату неслышно вошел Шамиль, за ним Нур-Али, за спиной которого темнело еще несколько фигур. Гази-Магомед приподнялся с ковра и тихо, чтобы не разбудить аварца, спросил:

— Что случилось, Шамиль?

— Муллу задержал караул, занимавший выходы из аула. Хотел бежать, собака!

— Один?

— С сыном. В хурджинах увозил деньги, золото, бумаги.

— Где он?

— Сидит в яме. Вместе с елисуйским бездельником.

— А сын?

— Мальчику тринадцать лет. Что делать с ним?

— Отпусти домой, к матери. Дети не отвечают за грехи отцов, — уже стоя, приказал Гази-Магомед.

Аварец беспокойно завозился на своем войлоке, делая вид, будто просыпается от шума.

— Разбудили мы тебя, Абу-Бекир, но что делать, видно, так угодно было аллаху, чтобы никто из нас не спал в эту ночь, — сказал Шамиль.

— Ничего. Скоро рассвет, — быстро одеваясь, проговорил аварец, и все трое вышли во двор.

На фоне ярко мерцавшего звездами неба темнели фигуры людей. Слышался мерный хруст ячменя, пережевываемого лошадьми.

— Скоро рассвет! — вглядываясь в начавшее сереть небо, сказал Шамиль.

Аул еще спал. Один-два огонька мигали где-то за аульской площадью. Там была яма для арестованных, нечто вроде глубокой землянки с узким входом, охраняемым караулом. Собаки залаяли за околицей, закукарекал и оборвал свое пение петух. С гор тянуло холодком, ветерок был свеж и резок.

— Что, братья, — подходя к стоявшим во дворе людям, сказал Гази-Магомед, — не утомило вас служение богу, не лучше ли было сейчас спать по своим саклям, чем бродить по чужим аулам, без сна, не зная отдыха и покоя?

— Молитва лучше сна, имам, а дело, которое мы совершаем, угодно богу и пророку, — ответил чей-то голос, и Шамиль узнал Нур-Али.

— Что мы отдаем богу, то вдесятеро вернется к нам, — добавил кто-то.

— Правильно, сыновья веры! Все, что мы отдаем аллаху и его делу, зачтется каждому из нас и в этой, и в будущей жизни, — торжественно сказал Гази-Магомед.

«А что, если то, что он говорит, и то, что они сообща делают, — правда, что тогда?» — с трепетом подумал аварец.

Начинавшая бледнеть луна выглянула из-за темных, с серыми краями туч, и неясный свет озарил дворы, уличку, спящий аул и людей возле сакли Нур-Али. На каменные плиты площади и крышу мечети заструился серебряный свет уже меркнущей луны. Сильнее потянуло холодком с гор, тени задвигались и стали медленно таять, уступая место рассвету. Звезды гасли одна за другой, тая в утренней мгле и белесо-сером небе.

Гази-Магомед подошел к Шамилю и Нур-Али, тихо о чем-то беседовавшим.

— Настает утро, ночь уходит, братья, пора вспомнить о молитве!

Люди оживились, поднялись с мест, заходили по двору, снимая с коней попоны и расстилая по земле бурки.

— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его. Молитесь, братья, ибо молитвы лучше сна! — негромко, но убежденно проговорил Гази-Магомед.

И сейчас же все, и часовые, и люди, стоявшие у коновязей, и те, что занимали караулы на площади, опустились на колени.

— Ля-илляхи! Иль алла Магомет резуль-алла!..

А над ними всё шире и светлей поднималось ясное летнее утро, и все алее становился восток, и горы окрашивались в радужные цвета зари.

Лица молящихся были сосредоточены и суровы.

Было тихо, и только иногда с шумом переступали застоявшиеся кони да позвякивали о камни шашки молившихся часовых, не снимавших оружия и во время молитвы.

Утренний намаз мюридов заканчивался, когда с минарета аульской мечети зазвенел голос аульского будуна.

— Вставайте, правоверные, оставьте сон, ибо молитва лучше сна!

Аул проснулся. Началось движение, послышались голоса, шум, стукнули раскрываемые двери, и при свете уже поднимавшегося солнца на улице замелькали люди.

— Ибо молитва лу-чше сна! — повторил звонко, нараспев будун, и аул погрузился в молитву.

Мюриды, во главе с Гази-Магомедом уже закончившие намаз, молча, недвижно и торжественно стояли на своих местах, спокойно и уверенно глядя на молодое, веселое солнце, выкатившееся из-за гор и озарившее всеми красками радуги окружавшие аул скалы.

Совещание началось часов около десяти. На площади возле мечети уже собрался весь аул. Здесь были даже женщины, группой теснившиеся в стороне. Крыши близлежащих саклей были заполнены старухами и детьми. Все обитатели аула хотели присутствовать на совете стариков и суде над муллой и глупым елисуйским беком. Предстоящий суд вызвал ожесточенные долгие споры между аульчанами. Никто из них никогда еще не слышал о чем-нибудь подобном. Некоторых, особенно женщин, пугала даже сама мысль, что мулла или хан может быть наказан.

Шум стих, как только на площади показались старики, Гази-Магомед, Шамиль и мюриды.

— Братья, правоверные! — громко сказал Шамиль. — Сегодня на джамаате мы совместно со всеми жителями аула должны решить два вопроса. Первый — как быть с долгами, как бедным людям расплатиться с ростовщиками, за большие проценты снабдившими их деньгами, зерном или хлебом; и второй — как поступить с преступником, поднявшим руку на гостя жителей аула Каракай имама Гази-Магомеда. Будьте смелы и честны. То, что мы делаем, — во имя аллаха, и то, как решите вы, сегодня же разбежится по сторонам. И в нижних, и в верхних аулах, и в Кумухе, и в Чечне, и в Дербенте — всюду будут знать люди о нашем решении, и потому мы должны отбросить все дурные и злые помыслы и с чистым сердцем, отрешившись от личных дел и корысти, решать эти дела. Помните, что за нами следят тысячи глаз и от нашей правоты и чести зависит успех дела шариата и уважение к имаму и его последователям. Поклянемся же на коране в том, что наше сердце, ум и язык будут свободны и чисты от лжи, зла и коварства!

И он, подняв над головой руку с раскрытым кораном, громко и внятно прочел короткую молитву, слова которой твердо и раздельно повторил весь джамаат.

Когда слова молитвы стихли, поднялся один из стариков и громко произнес:

— Начнем суд, правоверные! Все, у кого есть долговые расписки, кто недоволен расчетами с должниками, пусть обращаются к нам.

Все молчали, нерешительно перешептываясь. И вдруг, раздвигая толпу, вышел старшина.

— Можно мне, уважаемые? — кланяясь старикам, спросил он. — Вот что я решил, правоверные, — обратился он к аульчанам. — Корысть и нажива бывают часто сильнее справедливости. Человек подвержен греху, и если его не поправить вовремя, то грех и соблазн одолеют душу. До вчерашнего дня я сам был во власти дурных помыслов, насылаемых шайтаном на человека. Я думал, что почести и золото главное в нашей жизни, но твое появление у нас, о святой человек, твои слова и учение очистили мою душу, сняли они грязь и копоть с моего ума. Я понял, что, гоняясь за деньгами, мы все дальше уходим от аллаха. И я решил… — Подняв высоко голову и оглядывая изумленных жителей, не ожидавших таких речей от известного на весь округ скупого и расчетливого лихоимца, он выкрикнул: — Вот они, ваши расписки и зарубки о долгах! Всем, кто уплатил мне по сей день долги, я прощаю проценты, тех же, кто еще должен, прошу вернуть в срок взятое без всяких начислений. Я мусульманин и радуюсь тому, что имам напомнил нам, заблудившимся в лесу корысти, о словах и заветах пророка, — кланяясь низко народу, закончил старшина и, беря у подошедшего к нему сына расписки и бирки с отметками, положил их на землю. — Сожгите это зло во имя аллаха! — смиренно отходя в толпу, сказал он.

— Хитер, собака!.. Этот, как змея, и скользит, и вьется, и норовит уползти в тень, — тихо шепнул Нур-Али Шамилю, внимательно и с интересом слушавшему старшину.

— Ничего! Мы вырвем у нее зубы, — еле слышно ответил Шамиль.

— Что скажете, старики, и вы, правоверные, по этому поводу? — спросил Гази-Магомед.

Толпа, среди которой было немало должников старшины, обрадовавшихся неожиданной доброте последнего, заговорила.

— Что ж, это хорошо! Доброе дело говорит Абу-Рахман, мы только можем поблагодарить его за это! Да благословит его аллах за хорошее дело! — выкрикнул кто-то из близких старшины.