— Стойте! — негромко, но очень резко остановил его Голицын. — Вы не офицер и ни о какой чести не смеете заикаться, сударь!! Вы доносчик со свойствами человека из подлого сословия… Дворянин не клевещет на дворянина, офицер не доносит на офицера — это делают хамы из низкого звания, такие, как они, — он презрительно показал на молча стоявших крепостных. — Поэтому вы сейчас же выпьете с ними водку и, клянусь вам своей настоящей стародворянской и княжеской честью, что, если через минуту вы не выпьете с ними, я прикажу им выпороть вас и затем вытолкать из дому взашей, а завтра подам рапорт на высочайшее имя об исключении вас из офицеров русской армии! — Он привстал и, глядя в упор на готового завыть от обиды и боли Петушкова, спросил: — Ну?

Петушков закрыл глаза, сотрясаясь от внутренних рыданий, дрожащими пальцами сжал стакан и, расплескивая водку, поднес ее ко рту.

— За ваше здоровье, сударь! — услышал он голоса стоявших возле него дворовых, кто-то чокнулся с ним, но Петушков уже ничего не видел. Проглотив горькую, обжигавшую ему горло противную водку, он выбежал из горницы и пришел в себя только на улице, когда неверными, сбивающимися шагами отбежал далеко от дома Голицына.

— Убью мерзавца! На дуэль вызову, пристрелю на улице как собаку! — шептал он, не замечая, как слезы катятся по его щекам. И чем больше распалялся подпоручик, чем страшнее находил он казни обесчестившему его Голицыну, тем слабей и беспомощней казался он себе, прекрасно понимая, что не только не убьет князя, но даже постарается вовсе не попадаться ему на глаза.

Подпоручик остановился, огляделся и, стерев рукавом и ладонью постыдные слезы, полушепотом грязно и матерно обругал князя Голицына и всех тех, с кем только что пил водку. Потом, несколько успокоившись, прошел в слободку. К вечеру его, вдребезги пьяного, на ротной фуре привезли на квартиру, где его раздел и уложил в постель денщик.

Лазутчик аварской ханши под вечер подъехал к аулу Каракай, где намеревался отдохнуть у своего кунака Нур-Али, переночевать, накормить коня и утром рано двинуться дальше в путь. Солнце уже уходило за горы, и багровый закат охватил верхушки Таши-Тау и половину долины, золотя высокие скалы и сады с абрикосовыми деревьями.

От аула шел острый и терпкий запах кизячного дыма и только что прошедшего стада. Огромные овчарки с злобным рычанием поворачивали в сторону всадника морды, скаля острые белые клыки. Коровы с ленивым мычанием, задрав головы, отделялись от стада, и босоногие мальчишки с криками загоняли их по дворам. Из-за оград, построенных из желтого и серого неотесанного камня, выглядывали женщины, впереди, у аульной мечети, виднелся народ.

Обгоняя стадо и не обращая внимания на овчарок, всадник выбрался к площади, где, по-видимому, шло какое-то совещание. Не желая попадаться людям на глаза, аварец свернул в узкую, не шире двух-трех шагов, уличку и спустя несколько минут подъехал к сакле Нур-Али.

Он спешился и рукояткой своей плети постучал по низкой, дощатой калитке, преграждавшей въезд во двор. Из сакли выглянула молоденькая девушка лет пятнадцати и, прикрыв рукавом лицо, исчезла в сенях. За ней показалась ее мать, жена самого Нур-Али, женщина с худым, строгим и измученным лицом.

— Ас-салам алейкюм! — негромко сказал аварец. — Дома ли Нур-Али?

— Входите, дом нашего хозяина ваш дом, — отодвигая в сторону доску и отступая на шаг назад, сказала женщина. — Наш человек[71] на площади у мечети. Сейчас наш мальчишка призовет его, а вы, уважаемый и почтенный гость, пожалуйте в саклю.

Выбежавший мальчуган лет одиннадцати взял из рук аварца уздечку и стал вываживать коня по двору, другой, поменьше, смешно семеня босыми ножками, припустился бегом к мечети, а девушка, наклонив голову, молча вынесла высокий кувшин, таз и домотканое, суровое полотенце.

Гость степенно вымыл руки, сдержанно поблагодарил девушку и вошел в полутемную прохладу сакли. Он видел, как мальчик, поводив коня по двору, легко и проворно расседлал его, внес в сенцы седло и затем не спеша стал поить лошадь.

Аварец с удовольствием пил холодный айран, принесенный ему хозяйкой в большой деревянной чаше. Он устал за эти дни. И поездка, и пребывание в Грозной утомили его. И сейчас, возвращаясь в родные горы, он радовался всему: тому, что его окружали свои, горцы, и тому, что еще три-четыре дня пути и он снова очутится в родном Хунзахе.

Он поднял голову — на дворе послышался шум и раздались голоса.

«Нур-Али», — узнавая хозяина, подумал гость и стремительно поднялся.

— А-а, почтенный Абу-Бекир, хвала аллаху, мы снова видим друг друга в добром здравии, — крепко пожимая руку аварцу, сказал Нур-Али.

Они сели.

— Извини, что не встретил тебя у порога сакли, — продолжал Нур-Али, — не знал о твоем приезде, да и еще событие у нас сегодня ожидается.

— Какое? — спросил аварец.

— Известный всем муршид из Гимр Гази-Магомед, которого уже многие именуют имамом, сегодня посетит наш аул, — негромко и не совсем спокойно сказал Нур-Али.

— Вот как! — поднося ко рту чашку с айраном, протянул гость.

— А с ним и ших Шамиль бен-Дингоу, и Амир-хан, и еще некоторые из праведников, посвятивших себя тарикату.

— А я слышал, что этот человек отвергает тарикат и призывает к газавату, — сказал аварец.

— Я не знаю, что отвергает он, тарикат или шариат, мне это неведомо, но я знаю, что он праведный человек, что он проповедует равенство между мусульманами и что для него бедный человек, пусть даже самый последний кязайраг[72], ближе любого хана, нуцала или бека.

— Как так ближе? Разве это возможно? — удивился аварец.

— Аллах, говорит Гази-Магомед, для всех мусульман один, и все истинные мусульмане для него равны. У него в раю получает место не тот, кто знатен родом, а тот, кто вел себя как подлинный мусульманин. Не так ли?

— Ну, так! — согласился с ним несколько удивленный, впервые слышавший такие речи аварец. — Но все-таки есть же разница между ханом Абу-Нуцалом и мной?

— Какая? Разве у него две головы или три ноги? — пожал плечами Нур-Али. — Или ты не встречал среди уцмиев[73] и беков дураков, больше похожих на ишака, чем на человека?

— Это верно! — согласился сбитый с толку гость. — Однако и ты, уважаемый Нур-Али, именуешь Гази-Магомеда имамом. Разве ж он имам? Кто его выбрал в имамы?

— Это я из почтения к праведнику, но для меня он больше, чем имам. Он святой, праведный человек, носитель божьего слова! Почему же мне не считать его человеком, возвышенным богом? Для меня он владыка, а не хан Аслан казикумухский или твоя ханша Паху-Бике.

— Не обижай тех, кто не слышит твоих слов, Нур-Али! Бек есть бек, кадий есть кадий, хан стоит над нами, а бедняки есть бедняки. Так повелел аллах, и не нам изменять его законы.

— Нет, почтенный Абу-Бекир, — покачал головой хозяин.

— Ты странно говоришь, Нур-Али. Раньше я не слышал от тебя таких слов.

— Раньше свет божьего учения не касался моей души, раньше я не слышал проповеди праведника, угодного аллаху.

— Это Кази-муллу? — с нескрываемым презрением спросил аварец.

— Его, носителя божьего слова, — делая вид, что не замечает усмешки гостя, продолжал Нур-Али, — и пророк не сразу был понят людьми, и его поносили и прогоняли темные, озлобленные люди. И насмешки, и раны, и войны, и изгнания перетерпел он во имя бога, но свет несомненной книги и истинной веры озарил людей, о Абу-Бекир! — горячо и проникновенно закончил Нур-Али.

Аварец нерешительно взглянул в его горящие верой и возбуждением глаза и неожиданно сказал:

— Ты прав, Нур-Али. Мне трудно понять это, но, хотя мое сердце и не лежит к тому, что проповедует Гази-Магомед, я желал бы послушать его.

— Об этом я сам хотел сказать тебе, о брат мой Абу-Бекир! Ты человек бедный, и твой отец, и твои братья, и ты сам всю жизнь копошитесь возле ханской кухни, получая за свою службу, за рабскую преданность жалкие объедки богачей, а разве ты или твой отец, почтенный Магома, хуже или глупее ханских выродков, которым с детства служите вы? Или вы не такие, как они, мусульмане? Или вы не творите пять раз намаз, как повелел пророк? Или вы продали свою истинную веру русским за их серебряные рубли?