— Словно на похоронах! — шепнул Талызин.
Шимановский вздохнул и так же тихо сказал:
— Оно так и есть. Хороним золотую славу России.
На повороте Ольгинской улицы, в самом конце города, возле начала Военно-Грузинской дороги, на пыльном ветру стоял пожилой человек в солдатской форме с шевроном на рукаве, свидетельствовавшим об отставке. На груди отставного солдата блестели четыре Георгиевских креста, медали «В память вступления в Париж», «За усердную службу» и «В память Отечественной войны». Солдат, нетерпеливо поглядывая вперед, то и дело переступал с ноги на ногу и шумно вздыхал. И тогда его медали и кресты тихо позванивали.
Послышался стук колес, солдат поднял голову и насторожился. Из-за поворота вынеслась коляска, за ней две линейки, возок. По сторонам коляски скакали конные офицеры. Пыль кружилась за приближавшейся группой.
Солдат вздохнул, перекрестился и, выйдя к краю дороги, поднял руку.
Мадатов, сидевший рядом с насупившимся Ермоловым, вгляделся в одинокую фигуру и вдруг, дернув за рукав Ермолова, закричал:
— Алексей Петрович, твой солдат, бородинец, у дороги!
Ермолов оживился. По его сумрачному лицу пробежало радостное волнение.
Коляска уже проскакала мимо стоявшего с поднятой рукой человека.
— Стой!! — закричал Ермолов, и кучер на ходу осадил коней. Рессоры заскрипели, пыль клубами взвилась из-под колес. Офицеры, остановив коней, с недоумением глядели на преобразившееся, ожившее, радостное лицо Ермолова.
— Елохин! — звонко закричал он, полувысовываясь из коляски.
— Так точно, ваше высокопревосходительство! Проститься пришел, Алексей Петрович. Оба мы старые, кто знает…
— И давно стоишь, товарищ? — все так же весело спросил Ермолов.
— С семи утра, Алексей Петрович!
— А сейчас десять… ах ты, старый плут, ну давай расцелуемся, — вылезая из коляски, сказал Ермолов.
Они обнялись. Мадатов снял с головы фуражку и отвернулся. У Шимановского навернулись слезы. Вельяминов молча и грустно смотрел на прощание двух старых, храбрых и честных солдат, провоевавших не один десяток лет.
— Рад, Елохин, рад, мой старый товарищ, что не забыл своего генерала, — глядя в глаза Саньке, сказал Ермолов.
— Нехай убьет того гром, кто забудет вас, Алексей Петрович, — ответил унтер.
— А таких много, Санька… Многие забыли, — с горечью сказал Ермолов.
— Россия не забудет Ермолова!
Лицо старого генерала дрогнуло. Он что-то хотел сказать, но вместо слов по его щеке медленно скатилась слеза.
— Золотые слова, Елохин! Именно, народ и Россия никогда не забудут Ермолова! — с жаром воскликнул Мадатов.
Все молчали, охваченные чувством уважения и глубокого почтения к этому простому, с полуседыми баками человеку, так просто и точно определившему то, что думали, но не умели выразить они сами.
Ермолов с облегчением вздохнул. Тяжесть от измены облагодетельствованных им людей, горечь и обида отставки — все мгновенно ушло.
— Спасибо, Елохин. Дай тебе бог, старый товарищ! — И, еще раз обняв Саньку, Ермолов пошел к коляске.
Колеса уже стучали где-то вдали, пыль оседала на дороге, ни коляски, ни конных уже не было видно, а старый солдат все стоял и смотрел вдаль.
Комендант крепости и Владикавказа генерал Тутолмин любил и чтил Ермолова. Он выехал ему навстречу и возле укрепления Ларс с воинскими почестями встретил опального генерала.
Ермолов держался свободно и просто. Он был немногословен, спокоен и, сославшись на усталость, отказался от встречи с представителями местного общества и офицерами гарнизона.
— К чему это? Чтобы неповинные люди стали мишенью для ярости Паскевича? — пожав плечами, сказал он. — Приготовь лучше, Амос Андреевич, оказию так, чтобы уже рано утром я смог выехать в Екатериноградскую.
— Хорошо! — тихо сказал Тутолмин, понимая, как тяжело и трудно было Ермолову выговорить эти слова.
Оказия отходила из города в восемь часов.
Ермолов проснулся рано. Было около шести, спать не хотелось. Он шумно завозился на кровати, тяжело вздыхая и отдуваясь.
— Не спите, Алексей Петрович, можно войти? — услышал он голос коменданта.
— Какой уж тут сон! Входи, Амос Андреич, — махнул рукой Ермолов. — А что ты сам так рано проснулся?
Тутолмин вошел. Лицо его было встревожено. Он с растерянным видом держал в руке какую-то бумагу.
— Что с тобой? Или приказано арестовать Ермолова? — засмеялся генерал.
— Господь с вами, Алексей Петрович! Скажете ж такое! — замахал руками Тутолмин. — Из крепости Грозной, от генерала Розена. — И он протянул бумагу.
«27 марта с. г. большая группа хищников, спустившись с гор Аварии, под водительством небезызвестного в Дагестане лжеимама Кази-муллы совершила нападение на укрепления Амир-Аджи-Юрт и после жестокого боя, уничтожив его гарнизон, разрушила и сожгла укрепление, после чего напала на посты Ачи-Кулак и Бий-Урсланское, кои также сожжены, а их защитники перебиты. Ауховские чеченцы, подстрекаемые сим разбойником Кази-муллой, напали возле Гудермеса на обозы и охранение егерского батальона и после жестокой схватки ушли обратно, уводя пленных солдат и отбитый обоз.
28 и 29 марта скопище Кази-муллы, соединившись с хищниками Гамзата из Гоцатля, напало на мирный аул Казанищи и, возбудив присоединившихся к ним жителей, устремилось к Таркам, откуда своевременно успел бежать под прикрытие русских штыков его превосходительство шамхал таркинский. Имущество шамхала, его скот и все, что было захвачено хищниками, увезено в горы, а дворец сожжен.
Бунт сей разгорается и принимает форму мятежа и священной войны — газавата, которую сей фанатик и изувер Кази-мулла объявил русским.
Силы наши малы и ослаблены уводом с линии нескольких батальонов ширванцев и егерей в Тифлис.
Прошу, ваше высокопревосходительство, дать указания и прислать, елико возможно, помощи для обуздания и наказания хищников и покарания их лжеимама Кази-муллы».
Тутолмин поднял глаза и уставился на Ермолова.
— Если не наказать их сейчас же жестоко и нещадно, этот мятеж перекинется и сюда. Здешние ингушевцы и дигорские тагауры ждут не дождутся восстания, — сказал Тутолмин.
Генерал смотрел в окно и, казалось, совсем не слушал коменданта.
— Оказывается, мы ошиблись. Риего нашелся, — произнес Ермолов.
— Как вы сказали, Алексей Петрович? — спросил не понявший его комендант.
— Я говорю, обращайтесь за этим теперь к Паскевичу, — ответил Ермолов и пошел к уже шумно собиравшейся на дворе оказии.
Звезда «проконсула Кавказа» закатилась. Над горами поднималось зеленое знамя газавата.
