Диба-хаджи еще ласковей улыбнулся и продолжал читать, быстро оглядывая слушавших его людей:
— «Желая подчеркнуть свои добрые чувства к горским племенам Дагестана, сардар Ермолов приказал отпустить на волю сто сорок человек аманатов и арестованных за разные провинности жителей аулов Кумуха, Аварии и Табасарании».
Диба-хаджи почтительно сложил прочитанный лист и, благоговейно прикладывая его ко лбу, вежливым, но категорическим тоном закончил:
— После милостей и доверия, оказанного нам великим сардаром русского царя, мой народ и общество, пославшее меня сюда, этим письмом отзывает нас обратно в Костек. В полдень мы уезжаем обратно.
— И мы. Пославшие требуют нас назад, — поднялся с места акушинский делегат.
— Уезжаем и мы. Через неделю будем в Тарках, — сказал молчавший до сих пор рыжеволосый аварец. — Наша повелительница ханша приказала сейчас же возвращаться в Хунзах. — Он сделал паузу и, уже не сдерживая своего вызывающего тона, дерзко глядя в упор на закусившего губу, бледного от ярости Гази-Магомеда, крикнул, иронически подмигивая ему: — Приезжай в Тарки, если хочешь снова увидеться с нами!
Тяжелая рука безмолвного Шамиля с силой сжала плечо задрожавшего от гнева Гази-Магомеда. Аварцы, приехавшие с Умалат-беком, рассмеялись.
Через полчаса по улицам Унцукуля, поднимая пыль, на рысях спустилась по крутой, срывающейся дороге делегация аварцев. Это были первые. К вечеру разъехались и остальные. Совещание, с таким трудом и искусством собранное Гази-Магамедом, распалось. Только представители чеченцев да беглые казикумухские делегаты Сурхая поклялись на коране персидским послам в вечной дружбе с ними и кровавой войне с русскими. Аварцы, кумыки, даргинцы, лаки и многие другие племена вольного Дагестана ушли, не сказав ни «да», ни «нет».
— Ах, Ярмол, Ярмол, хитрая, старая лисица, — сжимая кулаки и потрясая ими в сторону далеких Кумыкских гор, простонал Гази-Магомед. — На этот раз ты оказался сильнее нашего дела!
Глава 3
На грубый войлочный ковер, расписанный черной и розовой краской, был постлан другой — поменьше, на котором, опираясь по-персидски о мутак рукой, сидел кадий[23] Сеид-эфенди араканский. Возле него, прямо на войлоке, восседали Шамиль, Гази-Магомед, Алибек-мулла и беглый таркинский житель Дебир-хаджи. Перед сидевшими на ковре был разостлан узорчатый персидский платок, на котором стоял большой свинцовый поднос с виноградом, персиками, яблоками и другим угощением. Ласковое, сытое и веселое лицо кадия казалось несколько утомленным, а его всегда спокойные глаза были подернуты тревогой. Только что кончился вечерний намаз, и Сеиду, привыкшему к обильной и богатой пище, было как-то не по себе от сурового вида этих молчаливых и угрюмых гостей. Привычно ласковым движением руки он пододвинул к Шамилю и Гази-Магомеду миску с розовыми шершавыми персиками и радушно сказал:
— Съешьте пока это, сейчас женщины внесут ужин… — И в душе обиделся на гостей, все так же молча сидевших и даже не прикоснувшихся к фруктам.
Сеид-эфенди, богатый и известный в горах и на плоскости алим[24], был человек нового склада, отлично умевший сочетать свои дела и проповеди с приобретением доходов и известности. Он любил хороший и вкусный стол, дорогое грузинское вино и отборные дагестанские фрукты. Друг русских, он был знаком с Ермоловым и Краббе. Он неоднократно приезжал в Дербент и подолгу гостил у русских начальников во Внезапной и Бурной, увозя от них подарки и инструкции, которые он проводил в горах. И теперь, сидя с четырьмя суровыми, неразговорчивыми людьми, он скорее чутьем, нежели умом, понял, что эти настороженные люди — непримиримые враги русских, а следовательно, — и его, кадия Сеида, и, втайне опасаясь какого-либо обидного слова или жеста с их стороны, он с неудовольствием взглянул на входивших с подносами женщин. Жирный плов, рубленая баранина в масле и горячий пшеничный с курдючным салом и изюмом хинкал на этот раз не порадовали его.
«Еще засмеют, собаки», — подумал он и еле заметно быстрым взглядом оглядел все так же молча и хмуро сидевших гостей, но горцы невозмутимо глядели на него, и успокоенный кадий, снова делая ласковый, приветливый жест, сказал:
— После намаза, мусульмане, пророк вкушал еду… — И уже совсем развеселившись, стал рукой огребать наиболее жирные куски плова в сторону Гази-Магомеда.
Все молча принялись за мясо, время от времени обтирая губы полотенцем, переходившим из рук в руки.
Одна из женщин внесла пузатый глиняный, с коротким горлышком кувшин и поставила его перед хозяином. Сеид, добродушно посмеиваясь, нагнул кувшин, и в глиняную кружку Гази-Магомеда полилось холодное, розовое, пенящееся вино.
Гази-Магомед оттолкнул кувшин и, выплескивая на землю вино, коротко и недружелюбно сказал:
— Мы — мусульмане! — и как ни в чем не бывало продолжал есть мелко нарубленную, плавающую в масле жареную баранину, а Шамиль с лукавым, еле заметным смешком в глазах налил своему другу в кружку холодной воды.
Сеид-эфенди неловко и растерянно улыбнулся и неуверенно сказал:
— Магомед, ты мой ученик и по летам приходишься сыном, не подобает оскорблять учителя!
Гази-Магомед поднял на него удивленные глаза и, не переставая есть, сказал:
— Эфенди, разве лучше оскорбить пророка?
Шамиль с удовлетворением отметил, как ученый и известнейший по всему Дагестану кадий не нашелся ответить на простой вопрос его друга.
После ужина, помыв руки, хозяин и гости перешли в кунацкую, где на дорогих коврах с вытканными изречениями из корана лежали груды наиболее значительных книг мусульманской теологии. Тут были и рукописные кораны, и книга Азудия, и Анварут-Тензиль Бейдави[25], и Бурхани-Кати[26], и «Корифей среди ученых» Гаджи-Магомеда кадуклинского, и ученые богословские труды самого Сеида, над которыми он работал уже двадцать третий год и слух о которых прошел далеко по Дагестану, Чечне и даже Персии. Гордясь своей богатой библиотекой, он с удовольствием рассказывал о каждой книге, поминутно листая их и цитируя на память самых разнообразных писателей и богословов мусульманской религии. Шамиль, увлеченный ученостью и огромной эрудицией хозяина, со вниманием слушал его, почти позабыв цель приезда к Сеиду, но прямой и суровый Гази-Магомед внезапно прервал словоизлияния хозяина и, глядя в упор на замолчавшего кадия, спросил:
— Эфенди! Что ты думаешь о нашем народе и о нашей земле, когда-то осененной благодатью? Что она представляет собой сейчас — дом войны или дом мира?
Кадий опустил глаза и минуты две гладил и расправлял свою длинную пышную бороду, затем поднял глаза на гостя и, оглядывая остальных, медленно произнес:
— Я отвечу тебе, сын мой, на это, что наш народ — народ мусульманский, а земля наша — дом мира, и благодаря богу она не сделалась домом войны. Ты слишком мрачно смотришь на вещи, Гази-Магомед! Как твой наставник и духовный отец, я дам тебе совет — будь благоразумен, помни, что аллах помогает только послушным. Я знаю, мне уже говорили, что ты учишь людей уничтожать ханскую власть.
Глаза слушавшего Гази-Магомеда блеснули из-под сурово сдвинутых бровей.
— Да, я говорил и говорю это народу! В стране мусульманской не может быть рабов. Никто, ни ханы, ни беки и ни падишахи, не может владеть вольными горскими людьми!
Сеид-эфенди возмущенно всплеснул руками и, останавливая говорившего, наставительно оказал:
— Побереги свою голову, Магомед, не дай бог что может случиться, если ханы и беки услышат тебя! Будь благоразумен, ханская власть с приходом русских возвысилась до краев…
— Благодарю за совет, эфенди, но ты забываешь, что голова каждого мужчины принадлежит не ханам, а ее хозяину. И у ханов тоже имеются головы, и их также легко рубит кинжал. Ошибаешься, эфенди, ханская власть не возвысилась, а только укрепилась за штыками русских солдат, но мы ее найдем и там! Не бывать свободным горцам продажным скотом, как это делают русские со своим народом. Что ты скажешь на это? — И он снова взглянул на своего бывшего наставника.
