Ермолов зашел в одну-две хаты. Испуганные бабы, всклокоченные дети и вытянувшиеся «во фрунт» семейные солдаты встречали его. У одной из хат он остановился возле замершего в мертвой стойке солдата, внимательно разглядывая его. Солдат, не отрывая глаз, смотрел на генерала.

— Кутырев, пятого мушкетерского полка? — подходя вплотную к нему, спросил Ермолов.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — крикнул солдат, радостно глядя на генерала.

— А помнишь Фридлянд, Смоленск, Бородино? — спросил Ермолов, и по его нахмуренному лицу прошла теплая улыбка.

— Так точно. И Париж помню, ваше высокопревосходительство!

— Вот, господа, — оборачиваясь к стоявшим позади офицерам, сказал Ермолов, крепко пожимая руку просиявшего солдата, — мой боевой товарищ, вместе наполеоновский поход делали. Ты как сюда попал, старина?

— По собственному желанию, ваше высокопревосходительство, просился в семейные роты, — не помня себя от радости, ответил солдат. — Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, и Санька, — он поправился, — и известный вам рядовой Елохин тоже здесь, в седьмом егерском служит.

— Это какой же Елохин? — делая вид, будто он что-то припоминает, спросил Ермолов.

— Тот самый Елохин, что под Бородином, когда мы с вами на редут главный ходили, возле вас французского генерала в плен взял. Что у их превосходительства генерала Дохтурова вестовым был…

— Э-э… это пьяница Сашка, которого еще сквозь строй за пьянство хотели прогнать, — вдруг действительно вспомнил Ермолов.

— Так точно, он самый, малость действительно есть, выпивает, четыре раза кавалером был, четыре раза с его Егория снимали… Он и теперь опять Егория получил, — словоохотливо заговорил солдат, радуясь тому, что с ним так просто и дружески разговаривает главнокомандующий Ермолов.

У плетня, разинув блаженно рот, стояла жена Кутырева, не веря ушам и счастливо улыбаясь. На улице около плетней, у хат стояли другие бабы и солдаты, не двигаясь и не сводя глаз с блестящей группы генералов, остановившихся возле кутыревской хаты.

— Вот что, боевой товарищ, это твоя хата? — И, не давая ответить солдату, Ермолов продолжал: — Ну-ка, веди к себе, покажи, как ты живешь.

И прошел мимо окончательно растерявшейся от счастья жены Кутырева.

Неожиданная встреча со старым солдатом привела главнокомандующего в хорошее настроение. Быть может, лицо рядового Кутырева воскресило в нем воспоминания ушедшей молодости и славные дни Отечественной войны, но генерал перестал брюзжать и придираться к офицерам.

Перед обедом ему были представлены офицеры, участвовавшие в набеге на Дады-Юрт.

— …поручик Небольсин, седьмого егерского, — сказал полковник Юрасовский.

— Покойный генерал-майор Небольсин Николай Петрович не родственник вам? — спросил Ермолов.

— Родной отец, ваше высокопревосходительство, — ответил поручик.

Ермолов пристально посмотрел на него и молча пожал ему руку.

— Это был друг моего раннего детства и боевых, суворовских дней. Вместе делали турецкий поход.

Лицо его просветлело, глаза приняли мягкое, задумчивое выражение. Переходя на «ты», он тихо сказал:

— Прекрасный человек был твой отец, честный, добрый, храбрый, справедливый… Теперь таких мало… Старайся походить на него.

— Поручик Небольсин за храбрость в деле против чеченцев представлен к Владимиру с бантом, — высовываясь вперед, доложил Юрасовский.

— Давно на Кавказе? — не обращая внимания на Юрасовского, спросил Ермолов.

— Второй год, ваше высокопревосходительство, переведен сюда из гвардии.

Брови генерала чуть сдвинулись. Он быстро глянул на Небольсина. Поручик понял его мысль и добавил:

— По собственному желанию.

Ермолов улыбнулся краешком губ.

— А матушка, Анна Афанасьевна, жива?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, умерла в тысяча восемьсот двадцать четвертом году.

— Царство ей небесное, — широко крестясь, сказал Ермолов. — Ты зайди ко мне, вечерком, голубчик, обязательно зайди, навести старика. — И он крепко, по-старомодному, так, как делали Суворов и Кутузов, обнял и поцеловал Небольсина.

На следующий день главнокомандующий уехал обратно в Грозную. В тот же день по его приказанию рядовые Александр Елохин и Никифор Кутырев были произведены в младшие унтер-офицеры и награждены Георгиевскими крестами.

От себя Ермолов подарил им по пятидесяти рублей серебром.

Владетельный шамхал таркинский Мехти-хан, отдавшись в подданство царю и получив от него чин генерал-лейтенанта, анненскую ленту и 25 000 рублей ежегодной пенсии, доживал свои дни в непробудном пьянстве, не замечая, как призрачная шамхальская власть уплывает из его рук и как за нее его родные сыновья Сулейман, Зубаир и Абу-муслим ведут упорную борьбу. Время от времени шамхал принимал в Тарки и Парауле русских генералов, писал верноподданнические письма в Петербург. В переписке с ним были владетельный дом ханов аварских, Аслан-хан кюринский, Ахмед-хан казикумухский, старшины Кайсубулинского, Кайтагского, Табасаранского и других вольных обществ. Они все еще продолжали считаться с его мнением, приезжая и советуясь с ним.

В качестве представителей русского командования при шамхале находились полковник фон Дистерлоо и майор Муса Хасаев, кумыкский князь, осведомлявшие русских обо всем, что делалось и говорилось при дворе шамхала. И все же мимо внимания Дистерлоо и Хасаева прошло событие, сыгравшее в дальнейшем огромную роль в жизни горцев.

В резиденцию шамхала приехал Гази-Магомед.

Лето пришло сразу. После холодной весны с ледяными ветрами, дувшими со стороны Каспия, вдруг настали теплые, солнечные дни. По ущельям побежали бурные потоки. В оврагах зашумели ручейки. Горные реки вздувались и, рыча, неслись в белой, сверкающей пене, громыхая по камням. Черные поля покрылись высокой зеленой травой. В низинах и на горах еще лежал снег, но ядреный воздух, в котором, чертя крылами зигзаги, носились ласточки, говорил о том, что лето пришло в Дагестан. С каждым утром вставало солнце более горячее, чем вчера.

В конце мая престарелый шамхал Мехти-хан решил отправиться помолиться в Параул, отстоявший от Тарки верстах в пятидесяти пяти. В Парауле находилась старая мечеть, построенная много лет назад, в которой, по преданию, служил сам Шейх-Мансур. Воспользовавшись этим, барон фон Дистерлоо на несколько дней по своим делам уехал в Дербент, а майор Хасаев отправился погостить к родственникам в Андрей-Аул. В полдень того же дня шамхал Мехти-хан прибыл в Параул, куда под вечер приехал Гази-Магомед с четырьмя приближенными людьми.

Престарелый Мехти-хан, наслышавшийся о чудесах, которые якобы творил его гость, решил встретить Гази-Магомеда так, как он не встречал даже и русских генералов. Восемь человек из прислуги шамхала с лампионами и зажженными свечами выстроились за воротами дворца. Двое личных телохранителей шамхала подскочили к подъезжавшему Гази-Магомеду, чтобы поддержать его под руки и повести по устланному коврами двору. Но суровый, не привыкший к роскоши Гази-Магомед легко соскочил с коня, кинув поводья своему нукеру. У входа с вкрапленными в окна цветными мозаичными стеклами стояли двое сыновей шамхала: средний Зубаир и младший Абу-муслим. Старший, Сулейман, любимец и наследник шамхала, находился вместе с отцом в приемной зале, ожидая гостя. Считая Гази-Магомеда божьим человеком, угодником и шихом, избранником аллаха, шамхал приказал осветить полностью весь дворец и зажечь во всех комнатах свечи и лампионы.

Во дворе теснились слуги шамхала, на улице стояли жители Параула. Весть о том, что прибыл пророчествующий божий угодник Гази-Магомед, облетела весь аул. Не сводя глаз, они смотрели на спокойное, полное достоинства и ума лицо Гази-Магомеда, и когда он, сойдя с коня, повернулся к ним и негромко сказал: «Здравствуйте, во имя пророка, правоверные!» — вздох пронесся по толпе. Все молча сняли папахи, кто-то заплакал, истерически выкрикнув «аллах» и вдруг вся толпа повалилась к ногам в изумлении остановившегося Гази-Магомеда.