Абу-Бекир вздрогнул. Слова хозяина попали ему прямо в сердце. Он с ненавистью вспомнил генерала-больхонола, который вместе с письмом к ханше дал ему пятнадцать рублей серебром.

— Нет, — продолжал Нур-Али, — мы истинные мусульмане, мы не продаем свой народ за золотые медали и за офицерские погоны, которые сверкают на черкесках продажных владык вроде Аслан-бека, хана Абу-Нуцала или хулителя святой веры пьяницы шамхала.

Абу-Бекир не раз с тайной досадой и неодобрением смотрел на широкие серебряные эполеты, которые иногда надевал на плечи молодой хан. Он вспомнил и тугие мешочки с русским золотом, которые не далее как месяц назад привез в переметных сумах ханше.

— Воистину верны твои слова, Нур-Али! — медленно проговорил он.

— Пойдем на гудекан. Скоро, вероятно, прибудут и наши гости, — вставая, сказал Нур-Али.

Они вышли в сенцы.

— Придем ночью, — не глядя на жену, сказал хозяин, — приготовь хинкал и ночлег гостю.

Подтянув пояса, поправив кинжалы и шашки, они пошли к мечети.

— Удобно ли, что я, человек из чужого аула, буду на гудекане с людьми Каракая? — осведомился аварец, трогая за рукав Нур-Али.

— Ты мой гость и мусульманин, — просто ответил тот. Он понимал, что Абу-Бекир неспроста появился в ауле, но опросить его о причине приезда было бы не по адату. Понимая это, гость как бы вскользь сказал:

— Я ездил в Кяфир-Кумух получить немного денег, данных в долг прошлым летом.

На площади было много мужчин, старых и молодых, людей средних лет, одни с оружием, другие с пастушескими крючковатыми палками. Старики сидели на длинных камнях, служивших им скамьями во время долгих совещаний. Посреди группы богатых и наиболее уважаемых людей, поглаживая подстриженную, остроконечную, выкрашенную хной бороду, сидел старшина аула Абу-Рахман. Рядом с ним, молча и сосредоточенно глядя вниз, — кадий Эски-хаджи. Последний не вмешивался в беседу окружающих, хотя слышал и подмечал все разговоры.

Нур-Али и Абу-Бекир подошли и, поклонившись старикам, сели поодаль на сваленные у дороги бревна.

Гази-Магомеда еще не было, хотя вечер уже наступил и темнота сходила к аулу с гор. Ущелья потемнели. Черные впадины посреди скал явственней обозначились, и свежая прохлада с легким, порывистым ветерком опустилась на разогревшиеся за день камни.

— Что ж, долго нам еще ждать самозваных святых? — с усмешкой сказал старшина. — Ночь на дворе, а ночью появляются только худые люди, а не праведники! — продолжал он.

Кое-кто засмеялся, но другие промолчали.

— Переход немалый, да и народ всюду просит муршида поговорить, рассказать о делах, угодных богу, — вызывающе громко сказал Нур-Али, глядя на старшину.

— Это мы еще не знаем, угодны ли его дела богу, — сухо ответил кадий, не глядя на Нур-Али.

— Зато мы знаем это, — еще громче ответил Нур-Али под одобряющие возгласы кучки стоявших поодаль бедно одетых аульчан.

Абу-Бекир переводил взор с одной группы сельчан на другую, и ему было понятно, что здесь, на гудекане, собрались и противники и сторонники новоявленного имама, но кого больше, трудно было определить.

«Беднота за него!» — решил аварец, видя, как к поднявшемуся с места Нур-Али подошли человек пять оборванных, худо одетых горцев и что-то тихо сказали ему.

«Кажется, напрасно я заехал к этому байгушу, ставшему заклятым муршидом», — пришло ему в голову, когда он перехватил короткий и презрительный взгляд, которым окинул его хозяина старшина.

Толпа зашевелилась. На пригорке, где уже находилось несколько молодых людей, наблюдавших за дорогой, произошло движение; кто-то отчаянно замахал папахой, мальчишки, сновавшие в отдалении от взрослых, роем кинулись к дороге. Из-за скал поднялась пыль, густая и тяжелая, она облаком затянула дорогу. Из-за поворота показались всадники, позади которых шло несколько пеших. Конные въехали в аул, и копыта коней, свернувших с пыльной дороги на камни площади, зацокали сильней. Сидевшие приподнялись, толпа пришла в движение, некоторые подались вперед, и только кадий, старшина и племянник елисуйского бека Таш-Мурад продолжали сидя наблюдать за кавалькадой.

Нур-Али широко шагнул навстречу подъезжавшим, а аварец на всякий случай затерялся в толпе.

— Встанем, почтенный Абу-Рахман, — приподнимаясь с места, тихо сказал кадий, — мы правоверные, и какой он ни на есть, но все-таки гость и мусульманин.

— Бешеная собака, а не гость! — злобно ответил старшина, но тоже встал и сделал движение вперед.

Племянник елисуйского бека продолжал сидеть, поглаживая молодую, недавно лишь отросшую бородку, с превосходством знатного и богатого человека глядя на кучку подъезжавших бедно одетых людей.

Нур-Али шагнул к Гази-Магомеду, желая помочь ему, но тот легко и свободно соскочил с коня и, приподнимая папаху, спокойно и громко поздоровался со всеми:

— Ас-салам алейкюм! Молитва, приветствие и мир да будут с вами!

— Иншаллах! — нестройно ответили ему.

— Мы ждали тебя, божий человек, — почтительно кланяясь, сказал один из стариков. — Говорят, что слова аллаха и пророка, повторенные тобой, доходят до людей.

— Я простой человек, такой же, как и вы, и напрасно говорят обо мне то, чего я не делаю! Я не имам и не пророк, я такой же, как и вы, сын Дагестана, мусульманин и бедняк. Зачем приписывать мне то, чего нет во мне?

В толпе зашумели.

— Бедняк, говоришь? — засмеялся племянник елисуйского бека. — Так зачем же ты, байгуш, ездишь подобно владетельному хану в сопровождении свиты и телохранителей? — И он пятерней ткнул в людей, приехавших с Гази-Магомедом.

— Не обижай, не оскорбляй гостя. Помни об адате и заветах старины! — негодующе зашумели в толпе.

Бек нагло ухмыльнулся и тем же оскорбительно-презрительным тоном продолжал:

— Он не гость. Он волк, нарядившийся в овечью шкуру. Его надо уничтожить, если мы не хотим гибели народа.

— Не заботься о народе. Народ сам хорошо разбирается в том, кто ему друг и кто враг. Ты говори от своего имени и не вмешивай в свои мысли народ, — перебил его Шамиль.

— А это еще кто? Гимринский бродяга, сын пастуха, который вздумал стать беком и учить нас уму-разуму? Собака! — закипая гневом, не в силах сдержать злобы, закричал племянник елисуйского владетеля.

— Стыдись! Ведь ты же сам гость у нас, кто тебе дал право оскорблять людей? — взволнованно сказал один из стариков. — А ты чего смотришь? — обратился он к молча улыбавшемуся старшине аула.

— А мне что? Когда дерутся две собаки, третья не приставай! — нагло сказал старшина, проводя ладонью по усам.

— Постойте, правоверные, погодите, — поднимая кверху руку, сказал все это время молчавший Гази-Магомед. — Не годится напоминать животному о законах, которыми живут люди! Скотина не поймет слов человека. Они не дойдут до ее сознания!

— Это обо мне? Это я — животное? — вскипая гневом, завопил бек.

— Конечно! Если бы ты был человеком, ты вел бы себя подобно остальным. Закон, адаты и приличия должны почитаться всеми!

— Я высокорожденный бек, мой дядя владетель ханства, у меня дома десятки слуг таких, как ты, мерзавец! Они лижут мне пятки, если я разгневаюсь на них, и ты смеешь называть меня скотиной!! — высоким, дребезжащим от злобы и гнева голосом закричал он. — Я освобожу народ от дряни, которая загадила его душу. Я размозжу тебе голову! — выхватывая из-за пояса пистолет, завопил он и, не целясь, направил его прямо в лицо спокойно стоявшего перед ним Гази-Магомеда.

Толпа дрогнула и замерла в страхе.

— Умри, змея! — хрипло выкрикнул бек, спуская курок.

Шамиль рванулся вперед, но было уже поздно. Курок пистолета щелкнул, и этот звук среди внезапно стихшей, охваченной ужасом толпы отозвался особенно зловеще и сильно.

Но выстрела не было. То ли кремень пистолета не дал искры, или отсырел порох, но пистолет, наведенный на голову спокойно и презрительно глядевшего на бека Гази-Магомеда, не выстрелил.

— Аллах акбар! Чудо!! Пророк спас своего посланца! Чудо! — послышались взволнованные голоса, и, пораженные случившимся, охваченные благоговейным трепетом, люди закричали: — Аллах! Да здравствует имам Гази-Магомед! Нет бога, кроме бога!