«Хороший индеец — мертвый индеец», — вынырнул из памяти афоризм, слышанный в романтичном детстве.

— Не то, — сказал себе Иннокентий Тимофеевич, улыбнувшись неуместности афоризма.

«Загнанных лошадей пристреливают», — мелькнуло в голове. Тепло, да не то.

«Нет человека — нет проблемы!» — внезапно вспомнил Полуяхтов изречение. Вот оно! Трагическая и нелепая смерть Заславского, случись она сейчас, сняла бы множество вопросов. Самое главное — уход главного обвиняемого в лучший мир избавлял оставшихся на грешной земле от необходимости продолжать неприятный судебный процесс.

Гольцов и Михальский уже порядком поднадоели. Они отвлекали Ермакова от более важных дел. Кроме того, проявляя повышенный интерес к адмиралу, могли выйти на такие вещи, о которых им знать совсем не полагалось. Например, на «Праведный гнев»… А вот после смерти друга они бы наверняка перестали копать, особенно если им бросить какую-нибудь кость. Например, взять под опеку семью Заславского. «А станут артачиться, найдем более веские аргументы», — подумал генерал.

Иннокентий Тимофеевич чувствовал себя гроссмейстером, рассматривающим интересный шахматный этюд. Если пожертвовать эту ладью, какие открываются перспективы для проходных пешек!

«Не ахти какой свежести ход, но может спасти положение», — подумал Полуяхтов.

Недавно ему показывали новую разработку секретной химической лаборатории. В стандартной ампуле с надписью «Морфин» был латентный яд, который на первых порах действовал как морфин, но за несколько дней убивал человека. Причем отравление можно было распознать только в специальной лаборатории, да и то с трудом и лишь по предварительной наводке. А так причина смерти казалась самой невинной — вроде сердечной недостаточности или банального инфаркта.

Эти ампулы планировалось распространить среди чеченских боевиков и арабских наемников. Для этого собирались спровоцировать ограбление военного госпиталя.

Судя по медицинской энциклопедии, морфин необходим и при лечении астмы. «Если в тюремной больнице окажется упаковка нашего лекарства, боюсь, Заславский долго не протянет, — подумал Полуяхтов, прикидывал детали операции. — Что ж, это будет даже гуманно. Сколько можно мучить человека? После того что ему пришлось пережить, легкая смерть будет даже наградой».

Заславский открыл глаза и увидел капельницу на фоне тюремного потолка. Палата интенсивной терапии, в которой его оставили на ночь, отличалась от камеры тем, что здесь не было даже намека на обжитость. Серые стены, клетка, кровать посередине. Вокруг чисто и пусто. Словно комната прощаний в морге.

В коридоре послышались шаги. Павел приподнял голову. В проходе появились врач и незнакомый человек в белом халате, накинутом поверх зеленого костюма.

Врач открыл решетку.

— Здравствуйте, Павел Андреевич, — произнес гость. — Меня зовут Костя. Вот вам гостинцы.

Он раскрыл пакет, который держал в руках, и достал оттуда яблоко и почерневший мандарин.

— Угощайтесь, вам нужны витамины, хоть проносить передачи сюда запрещено, — сказал гость, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью. — Как вы себя чувствуете?

— Кто вы? — спросил Заславский.

— Я из Федеральной службы безопасности. Подполковник Рымарь. Мы встречались с вами на предварительном следствии, помните?

— Много вас было таких… из Федеральной службы безопасности, — устало произнес Павел.

Костя подумал о том, как изменился этот человек за прошедшие годы. Первое время после ареста он еще держался уверенно и спокойно. Теперь в этом иссохшем мужчине, которого «кололи» лучшие следователи Генпрокуратуры, трудно было узнать героя разведчика.

Не то чтобы Костя жалел арестанта, просто подметил.

— Ваши друзья Гольцов и Михальский очень интересуются вашей судьбой, — сообщил особист, выкладывал гостинцы на тумбочку.

Заславский ничего не ответил.

— Гольцов, как вы знаете, сейчас в конце концов работает в МВД, — продолжил Костя после некоторой паузы. — Он попытается встретиться с вами. Свидания здесь запрещены, но по долгу службы, как понимаете, можно.

В ответ тишина.

— Какой-то односторонний разговор получается. — Костя развел руками и неловко улыбнулся. — А я ведь к вам с добрыми намерениями. Если спросите мое мнение как человека, я скажу, что далеко не уверен в том, что ваша вина доказана. А значит, нет гарантии, что не происходит страшная и нелепая ошибка. Но теперь уже поздно об этом говорить. Даже если вас завтра оправдают и выпустят, ваша карьера безнадежно испорчена. А на имени уже пятно, которое, боюсь, не смыть. Разве не так?

Костя посмотрел в глаза Заславскому. Тот моргнул. Ему не хотелось ни о чем говорить с этим особистом, одеколон которого раздражал отвыкшие от дорогих ароматов ноздри узника. Фигура, движения, голос гостя были расслаблены и уверены, как у человека, живущего вольной и веселой жизнью. Глаза смотрели с ленивым любопытством, словно преуспевающий бизнесмен забежал на минуточку в зоопарк глянуть на измученных хищников, сидящих в тесных вольерах.

— Сейчас надо думать, как жить дальше, — говорил Костя, не дождавшись какой-нибудь реакции. — Вы отказываетесь на суде от показаний, пытаетесь бороться с системой, которой уже проиграли на следствии и проиграете еще. Притом подчеркну, что ваша вина далеко не доказана. Это мое личное мнение. И я предпочел бы встретиться с вами в другой обстановке, а не в тюрьме. Но и сейчас я продолжаю питать к вам искреннее уважение.

Заславский почувствовал неодолимое желание отмахнуться от назойливого гостя, но сил не было.

— Не забывайте, что у вас есть семья. — Особист вздохнул. — У госбезопасности есть правило: отслеживать судьбу родственников осужденных, и особенно детей. У вашей дочери могут возникнуть серьезные проблемы.

— Я это уже слышал, — прохрипел Павел.

— Не мы разработали эту систему.

— Года примерно с тридцать седьмого.

— Может, даже и раньше. Но нет правил без исключений. Мы ведь можем снять своеобразную порчу с вашей семьи. В самом деле, почему ваша дочь должна страдать?

Узник молчал. Костя понял, что вопроса ему не дождаться, сам предложил:

— Мне бы очень хотелось, чтобы на доброе расположение вы ответили взаимностью. Когда к вам придет Гольцов, прикажите ему прекратить расследование убийства Белугина — для его же блага.

— Гольцов мне больше не подчиненный.

— Он вас послушает. Так вы спасете и свою семью, и семью Гольцова.

— Угрожаете? — Голос Заславского был очень слаб.

— Нет, — Костя развел руками, — дружески предупреждаю. Все горят желанием закрыть эту позорную страницу в истории не только ВДВ, но, может быть, Генпрокуратуры и ФСБ. Заметьте, я откровенен с вами, как с другом. Такое расследование не красит нашу правоохранительную систему. Но сейчас надо как-то разруливать ситуацию. Если бы вы не сопротивлялись, признали вину, давно бы вышли на свободу по амнистии. А так все только усугубляется. Прошу по-товарищески: попросите Гольцова перестать копаться в этом деле. Спасите и его, и себя от лишних неприятностей.

Локти Заславского хрустнули. Он с трудом приподнялся, посмотрел в глаза гостю и отчетливо, с хрипотцой произнес:

— Пошел вон.

На следующий день напарница положила на стол Ксении свежий выпуск районной газеты. Фломастером была обведена статья.