Защитить европейский гуманизм методом деструкции идеологии и формальным отношением к истории — думаю, невозможно. В рамках одного — пусть свободного — бытия, история христианской культуры не оживет. Восстановление разрушенной традиции займет некоторое время, это будет иная онтология, не та, которую мыслимо отстоять в круговой обороне одиночки. Потребуется восстановить всю цепочку традиции — не дискретной, но обязательной в каждом звене. Только эта работа потребует героев, таких же мужественных, как Зиновьев, таких же великих — а где их взять?

Он умер, как солдат, как герой эпоса, однажды вставший на дороге у зла. Так и стоял — один — на мосту. Пока он был жив, мы знали — мост удержим. Это была твердая, гордая жизнь.

Лучшей памятью по Зиновьеву будут не слезы — надо жить так, как жил он: с сухими глазами, со сжатыми губами, с прямой спиной. Нам есть на кого опереться: был Зиновьев, был Рабле, был мой отец, был Маяковский. Мост сегодня опустел — а его надо оборонять.

Коммунистическая доктрина пришла в негодность. Правозащитники выступают против коммунизма — с той же страстью, с какой прежде выступали за коммунизм. Стоит заговорить о социальной справедливости, и собеседник бледнеет: не террорист ли перед ним? В мире наступило долгожданное торжество либерально-демократической капиталистической идеологии.

Правда, лучше не стало. Как воевали, так и воюют, причем воюют больше, чем при социалистических диктаторах. Как были бедные люди, так они и остались, причем их количество утроилось. Как были привилегированные, так и остались, причем привилегии возросли в астрономической прогрессии — и пропасть между богатыми и бедными за последние двадцать лет стала непреодолимой. Коммунистическая диктатура ущемляла таланты, но после свержения диктатуры талантов не прибавилось, напротив — таланты куда-то попрятались. Что-то не так в долгожданной победе. Можно предположить, что еще не всех врагов цивилизации добили, а когда окончательно покорим сопредельные народы, наступит счастье. Можно также допустить, что противник (то есть коммунизм) имеет много ликов и возникает то здесь, то там, не дает покоя. Чтобы класс цивилизованных собственников мог оградить себя от злокозненности, требуется обозначить несколько типов коммунистической риторики. Надо знать, с кем борешься.

Во-первых, коммунизм — это метафора блага в череде иных прекрасных фантазий человечества. Очевидно, что, выдумывая коммунизм, думали о справедливости и ограждении слабых от произвола сильных. Думали об обществе, которое не будет зависеть от прихотей правителей, но всегда будет воспроизводить нравственный порядок. Меньшинство, пользующееся привилегиями в реальности, такую фантазию объявляет безумной; однако для большинства — фантазия привлекательна. Привилегии происхождения, богатства, власти — в таком обществе отсутствуют. Привилегии же, добытые трудом, невелики: добывающий хлеб в поте лица своего не захочет власти над себе подобными. Иными словами, это общество равных, ответственных друг перед другом. К этой фантазии европейская мысль возвращалась постоянно. Утопия, аббатство Телем, Город солнца, Государства Луны, Республика (в том числе и та, которую Платон предложил Дионисию на Сиракузах), сюда же можно отнести и прекраснодушную фантазию Маркса о «царстве свободы». Коммуны (аббатства, острова, республики) указывают на несовершенство мира, хотя отменить реальность не в силах. Это такие проекты общего блага. Проекты объединяет ряд черт, позволяющих считать их директивными: это не совсем сказки, молочные реки сами собой не текут, надо построить хорошее общество вопреки объективным условиям. Например, надо отказаться от собственности, пожертвовать благосостоянием. Отсутствие частной собственности обязательно; авторы сходятся во мнении, что общее благо из частной собственности не вытекает. Как пройдет уничтожение класса собственников, утопия не сообщает, предполагается добровольный отказ. Впрочем, и Христос призывал богатых отказаться от богатства (см. метафору о верблюде и угольном ушке).

Коль скоро нет собственности, исчезает рынок. Иными словами, отрицается фундамент европейской цивилизации — принцип обмена. Обмен считается кардинальным условием развития свободной личности, считается, что европейская личность формируется в соревновательных условиях, борьбой за место под солнцем выбирается сильнейший и лучший. Историография Средиземноморья настойчиво учит тому, что именно рынок выпестовал культуру Европы. А коммунизм утверждает, что без обмена можно обойтись. Стало быть (и это обычная логика опровержения утопии) коммунизм против личности: распределение и уравниловка не создадут подлинно свободных людей. Тем не менее коммунистическая утопия рисует нам союз именно сложившихся личностей, людей, пошедших на отказ от собственности ввиду своей высокой моральности, как проявление свободной воли. В данном пункте наблюдается противоречие с распространенной в современной социологии трактовкой понятия «личность». Личность в контексте коммунистической утопии — ближе к толкованию теологическому, нежели социологическому: во всяком случае, из чтения Фомы Аквинского представление о такой личности можно получить, а из чтения Поппера — нельзя. Личность, пестуемая современным миром — свободный гражданин, имеющий права; личность, описанная отцами церкви, — человек, от прав отказывающийся. В контексте современного мышления это звучит дико. История, описанная рыночными отношениями, доказывает, что в соревновании побеждает лучший (по меркам ума, упорства, таланта); коммунистическая утопия ставит вопрос: является ли лучший — моральным?

Коммунизм тем самым предлагает иную трактовку европейской идеи — суть ее составляет не обмен, но долг. Нельзя сказать, что это положение (см. рыцарскую этику, христианскую мораль, гуманистическое искусство) вовсе незнакомо Европе. Просто коммунизм возводит принцип этический (долг) в принцип исторический. Предполагается, что в коммунистические отношения вступят высокоморальные щедрые люди — они не будут торговаться за привилегии, но будут отдавать свое — не считая, и брать только необходимое. Пресловутая формула коммунизма «от каждого по способностям, каждому по потребностям» вызывает много насмешек как быть, если способностей у индивида нет, а потребности есть? Дармоедов поощряем? Однако смысл социальной формулы не в измерении способностей, а в принципе морали: сознательный член общества отдает другим все, что способен отдать (по способности), а себе берет лишь то, что действительно необходимо (по потребности). Здесь нет и не предвидится равноценного обмена (ср. сегодняшний лозунг «нефть в обмен на продовольствие»), коммунизм вообще обмен отвергает — забота важнее. Вообще говоря, трудно придумать более благородную социальную позицию. Сегодня, когда принцип потребления основан на приобретении избыточного, а принцип политики основан на невнимании к чужому горю — такая конструкция выглядит нереально. Однако многие мыслители именно о таких отношениях мечтали. В основе отношений будет лежать всеобщая забота, а не расчет — отношения трудящихся перейдут в область, именуемую любовью. Тем самым социальная жизнь напитается силой, способной (согласно Данте, например) двигать светила. Можно предположить, что данная сила обладает не меньшими возможностями, чем денежные знаки, и стимул существования будет не менее силен, чем страсть к потреблению. Общество таких бескорыстных людей просто не нуждается в обмене и соревновании — каждый из них силен своей любовью, напитан своим достоинством.

Это, конечно, трудно вообразить на практике. Очевидно, что взаимная ответственность может возникнуть лишь среди трудящихся, а не среди праздных людей — в таком случае, непонятно, как смогут трудящиеся отказаться от труда и перейти к высокому досугу? Предполагается, что постепенно труд уступит место высокому досугу, каковой является целью свободной личности, но сумеют ли отдаться досугу те, кто привык исключительно к труду? Или для них высокий досуг и есть труд? Этот пункт не вполне понятен. Интересно также, не исчезнет ли принцип взаимной ответственности на стадии высокого досуга? Например, Рабле считает, что всякий обитатель аббатства Телем может делать что хочет (на дверях аббатства написано «делай что хочешь»), но когда один телемит захочет играть на лютне, другие обязательно захотят слушать игру, и т. п. На практике так случается редко.