Только смерть Мбенгу еще не испробовал…
Что нового сулит дальнейшее существование кроме новых мучений? Их принесут и новые хозяева, к которым он может попасть, и еще больше — уМниама загубленных им врагов.
Пришла пора уйти к предкам. Снова встретить отца. Обнять никогда не виданную мать. Научить владеть копьем брошенного крокодилам сына-первенца, он уже подрос до возраста инициации. Прижать кулак к ладоням покойных жен и любовниц. Посмеяться над съеденными на поле брани неприятелями.
Не стоит тянуть с отправкой на небо, пока Мбенгу не увезли еще дальше от родных мест. Ведь небесные краали предков расположены над самыми селищами потомков. Неизвестно еще, сколько времени придется добираться по потусторонним саваннам и джунглям до мест, где стали станом Родные-Покинувшие-Мир-До-Тебя.
Спешить, естественно, тоже нельзя, пока не выдастся подходящий случай. Уходя, воин должен забрать с собой в могилу как можно больше недругов…
Мбенгу ничего не объяснял ни товарищам, ни Искандеру. Зачем? Уветы, йаги, зулу, вообще африканцы никогда ничего не обещают заранее, не берут на себя стесняющих обязательств. Лучше один раз сделать, чем десять раз пообещать.
Даже, если бы он и рассказал турецкому полководцу, что его торжествующий предсмертный крик выражал радость исполнившегося желания, тот вряд ли поверил бы…
— Отец, хочу спросить тебя. Помнишь предсказание сивиллы, все остальные пророчества о моей непобедимости? Я велел распространять их, но верил в них и сам. Ты подкупил прорицателей, устроил оракул в Кумах, чтобы укрепить мою веру в собственную исключительность? Вспоминаю твои слова, что воля и уверенность в себе более необходимы полководцу, чем стратегический талант и воинские познания. Все было подстроено?
— Тебе так важно знать наверняка?
— Пожалуй, нет. Я все равно не избрал бы другого пути. Сивилла-то оказалась права! Я разделил судьбу халифата, только не в завоеваниях, а в том, что меня остановили «четыре стороны света». Север — московит, юг — негр, восток — китаец, запад — испанцы… И еще десятки народностей, представленных гребцами… А вот победить меня удалось не только смерти, но и Джумбо. Я так хотел умереть, не изведав горечи поражений…
— Ты не прав, сынок. Никто не выиграл и не проиграл. Вы истребили войска друг друга и сами пали.
— Спасибо, отец, что ободряешь меня в последние минуты…
— Почему последние?! Не думай о смерти, сын!
— Отец, у меня немеют руки, холод ползет к груди… Приблизьтесь, друзья мои и враги, я хочу с вами попрощаться. Настает для меня час, описанный в Коране: «Когда солнце обовьется мраком, когда звезды померкнут, когда горы с мест своих сдвинутся… Когда звезды столпятся, когда моря закипят… Когда небо, как покров, снимется, когда ад разгорится и когда рай приблизится…»
— Не мечтай о рае. Богом проклятый!
— А, подал голос, лицемер христианский! Злорадствуешь! Думаешь, сейчас мою душу черти в преисподнюю утащат? Тебе не приходило в голову, что правы мусульмане, и мне уже раскрывают объятия, раздвигают ноги среброгрудые гурии? А вдруг истинна религия наших с тобой предков, отец, и через мгновения за моим бестелесным духом прилетит Гермес в крылатых сандалиях и отведет в Аид? У кого найдутся две монеты, чтобы закрыть мне ими глаза и заплатить Харону за перевоз? Неужто вскоре я пересеку на его лодке Стикс, выпью воды из Леты-реки забвения и навеки останусь в царстве теней…
— Что ты такое говоришь, сынок…
— Он бредит, — мрачно изрек капитан, тщетно подавляя дрожь.
— Нет, просто пытаюсь пустой болтовней скрыть охвативший меня ужас. Некогда я убеждал себя и других, будто встречу смерть равнодушно. Оказалось, логика и мудрость ничего не значат, когда небытие смотрит тебе в лицо. На поле сражения — другое дело, там ты вынужден сражаться, и некогда думать о гибели. Прав был Цезарь, утверждая, что самая лучшая смерть — мгновенная, о которой не ведаешь заранее. А вот так — больному, беспомощному лежать и ждать своего неизбежного конца — нет горшей муки. Сейчас, сейчас меня не станет… Что будет со мной? О господи, страшно-то как… Похороните меня вместе с Джумбо, скуйте нас одной цепью. Я не сумел стать ему братом при жизни… Хуа То, как я хотел бы, чтобы сбылось сказанное тобой… Сафонка, желаю тебе добиться своего, добраться до дома… Отец, прости, что разочаровал тебя… Все меня простите… Смерть приближается! Вот она ледяной дланью сжимает мое сердце… Не хватает дыхания… О господи…
В эту трагическую минуту лишь испанец ощущал страх, охватывающий людей при виде того, как один из них отходит в вечный дом свой.
Только что перед тобой лежал живой человек, разговаривал, надеялся, боролся… Произошло нечто неуловимое. Какая-то пелена набежала. Легкий вздох-стон послышался. Опустилось лезвие тоньше волоса…
Звон ли то и прикосновение косы исполинской старухи-скелета, меча ли прекрасноликого ангела Азраила, ножниц ли последней из парок-богинь судьбы Атропо, обрезающей нить…
И нет больше человека, надежд его и мечтаний, упований и сетований, горестей и радостей. Сколь бы велик он ни был при жизни. Перед тобой лишь мясо, кукла, истукан, одеревеневшая плоть…
Едва успеваешь ты ощутить нелепость и ужас этого трагического скачка (совершенного без всякого внешнего движения!), прыжка из бытия в ничто, как тебя кувалдой в темя бьет осознание: а с тобой ведь будет то же самое! И как ты ни крутись, ни изворачивайся — никуда не денешься, никакие уловки, изощрения, подкупы, просьбы, мольбы, увещевания, обещания, угрозы тебе не помогут.
Страх смерти заставил дона Рамона проглотить злорадный возглас, копошившийся на языке, и облечь голое трепещущее сознание, замерзающее под ледяным дыханием вечности, в теплое успокоительное защитное покрывало религии.
Исступленно крестясь, Орьехос вполголоса молил пресвятую деву Марию избавить его от трепета сердечного.
Хуа То, сидя в позе лотоса и скрежеща зубами, мысленно, чтобы другие не услышали, уговаривал Будду прислушаться к его просьбе, перевоплотить Искандара в ханьца и снова свести их жизненные пути.
Обливаясь слезами, Сафонка громко упрашивал Христа и всех угодников явить милосердие к грешным душам великих воителей, безбожников Джумбо и Искандара…
Андроникос не молился, молча сидел, держа в руках ладонь мертвого сына и ощущая, как она холодеет…
— Где мы найтить цепи, чтобы сковать Искандара и Джумбо? — обеспокоился Хуа То. — Он так завещал… Хоронить надо скоро, негр уже пахнуть…
— Этого добра у нас хоть завались! — с деланной веселостью откликнулся капитан. — Наготовили для пленников.
Он притащил большие цепи, рассчитанные на десяток невольников. Погибшие полководцы очутились в железе в последний раз.
— Прикуйте меня к ним! — подошел Андроникос.
— Вы с ума сошли! — отпрянул от него испанец.
— Мне незачем больше жить. Мой сын и моя надежда — обе исчезли. Как истинный эллин, я хочу свести счет с жизнью сам…
Сафонка долго отговаривал старого грека, тот стоял на своем.
— Пусть исполнится воля твоя, достойный муж, — поклонился ему китаец и приковал Андроникоса.
— Вы поторопились, дон Хуа. Мы не сможем скинуть их вниз, планшир слишком высокий, трупы очень тяжелые. Да и недостойно выглядеть будет погребение. Нельзя сбрасывать таких людей в воду, как простых гребцов. Раскуем их, отнесем на нижнюю палубу, через орудийный порт спустим по доске в море одного за другим.
Так и сделали.
Дон Рамон и Хуа То осеняли себя крестными знамениями. Коленопреклоненный Сафонка прочитал заупокойную молитву и содрогнулся, увидев, как вереница трупов, вернее, два мертвых тела и одно живое, исчезли в разверстой пасти, открывшейся в борту корабля, и упокоились в самой большой могиле — бескрайнем море. Джумбо повлек Искандара, тот — отца… Мертвые тащат за собой живых… Андроникос ушел в воду без звука…
Сел Сафонка и горько зарыдал. Вспомнились ему батюшка родной и милая Софьюшка, дед Митяй, Ивашка… Вот еще трех дорогих людей проводил в путь последний. Никого больше не осталось, кроме Хуа То. Братья, правда, живут в далеком Воронеже, да ведь туда добраться еще надо.
