Камердинер принес кофе. Румянцев стал задумчиво его прихлебывать. Крузенштерн последовал примеру графа, наслаждаясь ароматом напитка.

— Ну, раз о Российско-Американской компании заговорили, так вот тебе еще новости, Иван Федорович. — Хозяин кабинета сделал несколько глотков, отставил чашку и приложил к губам салфетку. — Доброхот твой, камергер Резанов, завалил было уж своими посланиями правление компании. Сначала все на тебя жаловался. Знаю, поладили в конце концов. Но наперед нам всем урок хороший: не должно ставить двух начальников во главе экспедиции. Ну-с, ладно. Отбыв с Камчатки в Русскую Америку, провели Резанов с Лангсдорфом зимовку тяжелейшую в Новоархангельске. Умирали там с голоду люди. Восемнадцать человек земле предали, остальные еле ноги волочили. Правильно рассудил ты, Иван Федорович: и на Камчатке, и в Русской Америке заводить надобно и пашню, и огороды. Да пока суд да дело… Решил Резанов отправиться в южные земли американские. И это ход верный: испанцы-то богатейшие колонии там имеют. Отбыла в конце зимы «Юнона» из Новоархангельска в Калифорнию.

— Чем же дело кончилось и кончилось ли?

— Резанов-то не зря одним из наследников Шелехова считается. Унаследовал не только богатство рыльского купца, сильно, впрочем, молвой преувеличенное, но и планы его обширные, государственного размаха планы. В Сан-Франциско тамошним властям сообщили мы, что посланник российский туда направлен. Встретили Резанова хорошо. С губернатором де Аррилагой договорился он о поставке большой партии продовольствия в Русскую Америку. А паче всего об основании поселения российского на землях калифорнийских. Спасши Новоархангельск от голода, поспешил камергер в Петербург. Да, видно, не соразмерил сил своих с принятым на себя грузом. Не довелось ему добраться до столицы. Расхворался в дороге, а в Красноярске совсем слег. Там и похоронили камергера. Впрочем, как говорится в писании, слаб человек, но велики дела его.

Крузенштерн склонил голову, услышав столь печальную весть. Давно уж отошли для него на задний план личные взаимоотношения с этим человеком. Сейчас он искренне сожалел о безвременной кончине камергера. Большая потеря для компании, да и для всего великого дела освоения заокеанских земель.

— Ну а что же наш бравый Лангсдорф? — с тревогой спросил Крузенштерн. — Знаю, пустился он в большое путешествие по Камчатке. Вестей давненько от него никто не получал. Меня уж и из Германии о судьбе его запрашивали.

— Как же, как же, известно: едет в Петербург и везет с собой в двух кибитках шестнадцать больших и малых ящиков коллекций разных, А что в ящиках тех, наберемся терпения — узнаем. А теперь ждет тебя, Иван Федорович, тот самый сюрприз, о котором я говорил давеча.

Румянцев поднялся с кресла, Крузенштерн последовал за ним. Они поднялись в библиотеку. Какая-то особая мягкая тишина и покой обволакивали это помещение. В высоких шкафах за стеклами поблескивали золотом увесистые фолианты на многих языках, на почетном месте покоились рукописные и старопечатные книги. В последнее время на столах в библиотеке появились карты и даже лоции. Большой искусно гравированный французский глобус отсвечивал медным боком.

Крузенштерн оглядел обширное помещение. Навстречу поднялся моряк в чине лейтенанта, с прямыми темными волосами, вьющимися бакенбардами и густыми бровями над проницательными серыми глазами.

— Василий Михайлович! — воскликнул приятно пораженный Крузенштерн.

— Лейтенант Головнин делит свои симпатии между двумя морями — соленым и книжным. Право, затрудняюсь сказать, какому отдает предпочтение, — проговорил Румянцев, явно любуясь эффектом своего «сюрприза». — Во всяком случае, из моей библиотеки его можно извлечь разве что силой.

А Головнин, отложив томик Дидро, раскрытый на середине, шагнул к капитану второго ранга и, несмотря на разницу в чине и возрасте, порывисто обнял Крузенштерна.

— Что говорить обо мне, когда здесь первый кругосветный плаватель…

— Ага, догадываюсь теперь, кто назначен командиром «Дианы»!

— Шлюп получился превосходнейший! — с удовольствием сказал Головнин. — Всю зиму переделывали из обыкновенного транспорта-лесовоза. Всего 300 тонн, 90 футов длины, строен на Свири, а сейчас уже на Кронштадтском рейде вооружаем его. Ставим 14 шестифунтовых пушек, 4 карронады по восемь фунтов и столько же фальконетов.

— Европа вся вооружена, — серьезно сказал Крузенштерн, — эта артиллерия, я думаю, не лишней скажется, хоть экспедиция твоя только научная.

Он долго смотрел на Головнина. Встречались они редко, но зато наслышан был Крузенштерн о доблестном флотском офицере предостаточно. Моложе его на семь лет, Головнин был в Морском корпусе первым по успехам в своем выпуске, а потом еще год совершенствовался в гуманитарных дисциплинах и иностранных языках. Отменную свою храбрость показать успел в сражениях, что вела в Северном море эскадра адмирала Ханыкова, и в качестве волонтера в английском флоте. В общем, повторялся путь, пройденный им самим, Крузенштерном. А теперь вот и плавание «около света».

Граф Румянцев, сославшись на дела, деликатно оставил офицеров обсуждать все детали предстоящего «Диане» дальнего пути.

— Польза всякого путешествия прежде всего в том, чтобы примечать все, что случится видеть нового и поучительного. — Слова Крузенштерна звучали раздумчиво.

Головнин внимательно смотрел на капитана второго ранга. Он приехал в Петербург из Англии уже после возвращения «Надежды» и «Невы». Последнюю стали сразу же готовить к новому плаванию на Камчатку и Кадьяк, «Надежду» же пришлось поставить на прикол. В пару к «Неве» назначили «Диану», да слишком много пришлось переделывать на ней, «Нева» ушла одна.

А в голове Крузенштерна сразу всплывало все то, о чем только что беседовал с Румянцевым. Чтобы успешно освоить дальние владения России, им, морякам, надлежит составить гидрографию северной части Тихого океана, этим займется он сам, то же посоветует и Головнину.

— В плавании моем успел я убедиться, сколь ненадежны карты Тихого океана.

— О, да! — подхватил Головнин. — Не раз, не два доводилось мне видеть за кордоном карты, снабженные надписями «вернейшая», «полнейшая», «новейшая». И что же? На поверку-то выходило, что имеют они величайшие, непростительные погрешности. Все достоинство карт таких разве что в завитушках замысловатых. Много дивился я, как это разрешают картами такими торговать?

— Вот и у меня были такие же атласы. Потому и полагал я своею обязанностью, — продолжал Крузенштерн, — составлять подробные описания земель и островов, не отмеченных на карте, определять их точные координаты. И напротив того, все земли, помеченные на карте и не найденные мной, несмотря на тщательные поиски, отправлял я в страну мифов, где им надлежит пребывать. Для науки нет ничего дороже истины. Собирал сведения, касающиеся не только морского дела, но и другого любопытного, а больше всего — жизни и обычаев народов, на малоизвестных землях обитающих.

Заговорили о том, что, заботясь об оснащении экспедиции, нельзя забывать: судьба ее решается людьми. Заметив на полке твердый черный переплет «Записок» адмирала Ансона, Крузенштерн снял книгу с полки.

— Английский лорд полагает, что цинга проистекает от самого воздуха морского. На кораблях адмирала, даже крейсирующих вдоль берегов, служители умирали как мухи.

— Известно мне это совершенно, — отозвался Головнин, — жестокое обращение и дурная пища — вот истинные болезни флота британского. Известно мне также, что на «Неве» и «Надежде» мало кто страдал недугами, и это за три года-то. Примеров тому не отыскал я за всю историю кругосветного мореплавания!

Вошел хозяин дома и, пояснив, что «званых обедов не дает», пригласил «запросто откушать чем бог послал». Обед затянулся, и не столько из-за обилия блюд, сколько по причине содержательной беседы. Мысли обедающих, как стрелки компаса, все время возвращались к тем отдаленнейшим берегам отечества, о которые разбивались валы Восточного океана. Крузенштерн говорил о том, как нужно картографам заняться Шантарскими островами, Амурским лиманом, побережьем Охотского моря. Потом перешел к северным берегам Русской Америки.