Стоявший возле рубки старший лейтенант сердито заметил:

— Свинарник, а не пароход! — И, обращаясь к матросу, добавил: — Смотри, как ты борт загадил!

Матрос вытер тыльной стороной ладони сальные губы и усмехнулся:

— Ничего, старлей, вон за тем поворотом волной все начисто смоет.

И верно, едва буксир повернул за мыс, как налетел холодный ветер, взворошил воду и начал забрасывать брызги на палубу. Мы с ефрейтором укрылись за ходовой рубкой. Остальные пассажиры спустились вниз, в кубрик, на корме осталась только девушка в плаще из модной блестящей серебристой ткани. Даже издали было видно, какое у девушки бледное лицо, — у нее, судя по всему, начинается приступ морской болезни. Она, пожалуй, поступила правильно, что не пошла в кубрик.

— Тебе только до этой базы? — спросил ефрейтор.

— Да.

— Повезло тебе!

— Почему?

— Все-таки в городе служить будешь. А мне до самой дальней губы добираться. Говорят, губ тут много, а целовать некого. У нас, например, на весь гарнизон три домика, шесть собак и одна библиотекарша, да и та замужем.

Последняя фраза была сказана подчеркнуто громко и, видимо, предназначалась стоявшей на корме девушке. Ефрейтор разглядывал ее, пожалуй, слишком заинтересованно и подробно, и я предложил:

— Пошли в кубрик. А то замерзнешь.

— Ничего, я привычный к здешнему климату. На окружающую среду погляжу.

Ясно было, какая окружающая среда интересовала его в данный момент.

В кубрике было душно и тесно, люди сидели не только на рундуках и на столах, но и прямо на покрытой линолеумом палубе. На верхней койке, выводя носом сложные рулады, безмятежно спал матрос. Ему не мешал даже стук костяшек домино по моему старому фибровому чемодану, лежащему на чьих-то чужих коленях. В дальнем углу отыскалось местечко и для меня, но сесть прямо на палубу я не отважился: вывозишься, а представать в первый же день новой службы пред ясные очи корабельного начальства в неряшливом виде не стоило, потом этот вид еще долго будет за тобой числиться. Я ногой выдвинул из-под стола чей-то чемодан и преспокойно разместился на нем.

К обеду мы дошлепали до базы. Буксир приткнулся к маленькому пассажирскому причалу, и едва набросили швартовы и подали сходню, как все повалили на него. Ефрейтор устремился было за девушкой в плаще, но она прямо со сходни кинулась в объятия капитан-лейтенанта и стала целовать его. Ефрейтор поскреб затылок и поглядел на меня.

— Ладно, мне все равно куковать тут до следующей оказии еще полсуток, так что давай провожу до военной гавани. — И подхватил мой чемодан.

На контрольно-пропускном пункте старшина первой статьи с повязкой на рукаве, проверив мои документы, сказал, что большой противолодочный корабль стоит у четвертого причала, и показал, как туда пройти. Однако, когда в проходную сунулся и ефрейтор, задержал его:

— А тебе не положено.

— Так ведь я ему только чемодан донесу и тут же вернусь обратно.

— Что, он сам не донесет? Матрос ведь, а не барышня.

— Так ведь он же из госпиталя, после операции. У него шов разойтись может!

На мое счастье, в этот момент к КПП подошел лейтенант, он услышал перебранку ефрейтора со старшиной и предложил:

— Давайте я поднесу, мне все равно по пути. — И подхватил чемодан.

— Раз такое дело, я сейчас с противолодочного корабля кого-нибудь высвистаю. — Старшина выхватил из окошечка телефонную трубку.

— Не стоит, — удержал его лейтенант. — Сейчас «адмиральский час», зачем людей беспокоить?

В учебном отряде мы жили по корабельному распорядку дня, с двенадцати до тринадцати часов у нас тоже был обед, а потом до четырнадцати — час отдыха, тот самый «адмиральский час», во время которого даже высокое начальство без крайней на то надобности старается не беспокоить подчиненных.

Мы шли по причалу и с бортов кораблей нас сопровождали удивленные взгляды вахтенных. Еще бы не удивляться: лейтенант несет чемодан, а матрос порожняком барином вышагивает рядом. Должно быть, сей феномен заинтересовал и дежурного офицера противолодочного корабля, он, стряхнув дрему, вышел из рубки и стал с любопытством наблюдать, как мы с лейтенантом поднимаемся по трапу, и, когда лейтенант дошел до верхней площадки трапа, насмешливо спросил:

— Чему обязан?

— Вот, принимайте пополнение, — тоже усмехнулся лейтенант, поставил чемодан, отдал честь флагу и стал неторопливо спускаться на причал.

— Товарищ старший лейтенант, матрос Севастьянов прибыл для дальнейшего прохождения службы! — доложил я дежурному.

— Тэк-с, значит, прибыли. — Старший лейтенант оглядел меня с ног до головы. — Не соблаговолите ли, любезный, сообщить вашу специальность?

— Рулевой.

— Ага, сейчас я порадую вашего начальника, — улыбнулся дежурный и отправился в рубку. Через открытую броневую дверь было слышно, как он набирает номер. — Василий Петрович? Изволите почивать? Прошу великодушно извинить, что так бесцеремонно прервал ваши радужные сновидения, — заливался в трубку дежурный. — Но служба, братец, служба обязывает. Как что случилось? Судьба изволила преподнести вам очередной подарок в облике матроса Севастьянова. Так что покорнейше прошу принять. Ах, старшину Охрименкова пришлете? Ну-с, воля ваша.

В рубке скрипнули диванные пружины, кажется, дежурный тоже отдыхал. Его несколько старомодная манера разговаривать настораживала, за этой манерой могло скрываться что угодно.

— Из какой учебки? — спросил вахтенный у трапа.

Я назвал.

— Так ведь и я ее окончил всего год назад! — обрадовался матрос. — А ты, случайно, не из роты капитана третьего ранга Кремнева?

— Из нее.

— Ну, стало быть, земляки. Моя фамилия Воронин. Так что, если что понадобится, не стесняйся.

— Спасибо.

Похоже, мне везет на хороших людей. Даже старший мичман Масленников, которого мы считали сухарем, на поверку оказался совсем другим.

— А вон и твой старшина идет, — сообщил Воронин и предупредил: — Представься, как положено, он мужик суровый.

Ничего устрашающего во внешности старшины не было: роста он оказался ниже среднего, едва доставал мне до плеча; лицо настолько обыкновенное, что старшина, видимо, решил украсить его усами, но они росли так редко, будто регулярно пропалывались; глаза серые, невыразительные.

— Товарищ старшина второй статьи, курсант Севастьянов прибыл для дальнейшего прохождения службы! — доложил я четко и так громко, что из рубки недовольно выглянул дежурный.

— Старшина второй статьи Охрименков, командир отделения рулевых, — представился старшина и протянул мне руку. — Идемте.

Да, чемодан оказался тяжеловат — наверное, зря я взял книги, надо было оставить их Иришке или Масленникову. Но Достоевский и Маркес вряд ли есть в корабельной библиотеке.

Кубрик был небольшой, койки в два яруса, но лишь на некоторых лежали моряки. Трое из них не спали, а читали, еще двое сидели за столом и играли в шахматы. Все они оторвались от своих занятий и стали разглядывать меня.

— Здравия желаю! — сказал я.

— Привет, салажонок! — отозвался один из шахматистов.

— Голованов! — одернул его старшина. — Чтобы я больше этого слова не слышал.

Зазвенели колокола громкого боя, и кто-то железным голосом прорычал в висевшем на переборке динамике:

— Команде приготовиться к построению!

Кончился «адмиральский час», сейчас экипаж разведут по работам и занятиям — это я знал по учебке.

— Вы на построение не пойдете, — сказал старшина. — Пока устраивайтесь. Вот ваш рундук, занимайте нижнее отделение, а спать будете вот на этой койке.

Койка была во втором ярусе, под самым трапом. Всю комфортабельность такого расположения я оценил тотчас же, когда по трапу загрохотали яловые ботинки выбегавших на построение моряков. Уж что-что, а безмятежный сон в ближайшем будущем мне не угрожает. Но обиды на старшину за эту услугу не затаил: все-таки я был салажонком и должен, как все, пройти через это. А спокойный угол мне достанется, дай бог, на третьем году службы. Все справедливо. В кубрике остались только мы с дневальным.