Закончив свою работу, Джанет вышла за дверь и тщательно обтрясла метлу о камень. Потом она выпрямилась и поглядела вдоль тропинки, сбегающей вниз по холму. Именно по ней каждую субботу её сыновья и дочери один за одним (кто на вечерней заре, кто в сумерках, а кто и в лунном свете) взбирались по горе, чтобы после долгой недели работы в долине снова слететься под родительские крылья, всей душой стремясь поскорее увидеть и обнять отца и мать.
Солнце склонилось далеко к западу и стояло почти наравне с ней. Джанет вглядывалась в сумеречную даль, ещё более сумеречную из–за того, что солнце светило ей прямо в глаза, как вдруг из неё показался… Кто это? Ангел? Или привидение? Неужто глаза уже начали её подводить? Или, может, к старости у неё открылось ясновидение? Джанет показалось, что навстречу ей идёт ребёнок, шатаясь и хватая воздух широко раскинутыми невидящими руками. На секунду она прикрыла рукой глаза, чтобы убедиться, что это не солнце обманывает её, и взглянула снова. Перед ней действительно стоял обнажённый ребёнок! А на его белой коже — или, может, это огненные лучи солнца ослепили её так, что она видит красное, где его нет? — виднелись багряные кровоподтёки.
Теперь ребёнок медленно, но верно шёл прямо на неё. Это был тот самый малыш, который тогда так странно появился и так странно исчез! Он протянул к ней руки, покачнулся и замертво упал к её ногам. И тут Джанет к своему ужасу и изумлению увидела, что на его спине двумя жестокими ударами отпечатался огромный кровавый крест, и трудно выразить, какие мысли сразу же зароились в её душе, исполненной жалости и любви. Быть может, Сам Господь, в лице каждого страдающего ребёнка и взрослого мужа, до сих пор принимает муки за род человеческий, дабы спасти от греха Своих братьев и сестёр? Может, Он до сих пор ходит по свету, избитый и измученный, всё терпя и преодолевая, благословляя тех, кто попадается Ему на пути, принимая зло, поражая его и возвращая обидчику лишь благо? Ведь Его терпение — это единственная скала, где злое слово не отдаётся гулким эхом. Его сердце — это единственный залив, не чуждающийся волн даже самого мёртвого моря и превращающий их в чистейшую воду, свежую и прохладную; это единственная пропасть всепобеждающей любви, в которую скатываются все грехи и обиды и, не вызывая ответного извержения злобы, безвозвратно теряются и исчезают навсегда. Здесь, в своей первой колыбели снова и снова рождается и восстанавливается изначальное блаженство и покой безгрешного человечества, и Господь всё ещё посылает его к людям, чтобы закваской новой жизни пробудить вечно стареющий мир.
Эти мысли смутно и полуосознанно мелькали в голове у Джанет, пока она в замешательстве смотрела на раскинувшегося малыша и нанесённые ему раны. Однако уже в следующее мгновение она подняла мальчугана с земли и, нежно прижимая его к своему материнскому сердцу, отнесла в дом, то и дело вздыхая и приговаривая про себя жалостливые и ласковые словечки пополам с приглушёнными негодующими восклицаниями. Там она положила его на свою сторону кровати, бережно покрыла одеялом и поспешила в хлев, чтобы принести ему немного тёплого молока. К тому моменту, когда она вернулась, он уже приподнял тяжёлые веки и устало оглядывал то место, где оказался. Но как только его взгляд упал на неё, видели бы вы, какая солнечная улыбка засияла на его лице! Джанет увидела, каким чудным светом засветились его глаза, рот и всё лицо. Она поставила молоко на стол и подошла к кровати.
Гибби выпростал руки из–под одеяла, обнял её за шею и прижался к ней так крепко, как будто она была его родной матерью. С той самой минуты она действительно стала ему матерью, потому что её великодушное сердце способно было вместить в себя всех детей, когда–либо рождённых человечеством. Она была подобна самой Милости, и все люди вокруг так или иначе становились её детьми.
— Что они с тобой сделали, дитятко моё? — сказала она с нежным сочувствием, в котором слышался голос Самого Пастыря, ласково склоняющегося над Своими овцами.
Ответа не последовало — только ещё одна небесно–чистая улыбка, улыбка абсолютного покоя и блаженства. Что за дело было Гибби до побоев, наготы и голода теперь, когда у него появилась мать, которую можно любить! Любить было для Гибби первой необходимостью, но в убогом домишке он нашёл нечто большее: здесь Любовь сама простирала к нему свои объятья! Раньше Гибби не приходилось с нею встречаться; разве только однажды, в облике чёрного Самбо. И он ещё ни разу не чувствовал на своей щеке поцелуя настоящей женщины, этой великой силы Божьей благодати. Правда, женщина, которая поцеловала его сейчас, была уже совсем старой, но ведь никто, выпив старого вина любви, не захочет тотчас молодого, ибо говорит, что старое лучше. Найдётся ли двадцатилетняя девушка, умеющая любить столь же верно, чисто и истинно? А если найдётся, то где сыскать юношу, который был бы достоин стать её супругом — или хотя бы был ей под стать? Джанет же любила по настоящему; она любила не любовь, свою или чужую, а саму Жизнь.
Гибби уже почувствовал себя крепче и напрочь позабыл о своих несчастьях.
Одной рукой Джанет приподняла его голову, поднесла ко рту плошку с молоком, и Гибби начал пить, ни на секунду не сводя с неё глаз. Когда она снова положила его на подушку, он повернулся с израненной спины на бок и тут же заснул. Джанет стояла рядом и смотрела на него. Он спал так бесшумно, что она начала бояться, как бы он не умер, и приложила руку к его груди. Маленькое сердечко билось ровно и спокойно, и Джанет оставила спящего малыша, а сама пошла приготовить ему овсянки, пока он не проснулся. Душа её радовалась, ведь она служила своему Господу, явившемуся к ней в гости в обличье одного из Своих меньших братьев. Даже обыкновенную овсянку, приготовленную такими руками, не найдёшь ни за какие деньги, а ведь сама королева не едала ничего более вкусного и здорового. Джанет налила кашу в деревянную миску, поставила её возле огня и начала накрывать стол к ужину, с минуты на минуту ожидая прихода детей. Чистому, жёлто–белому столу из мягкой, гладкой сосны не нужна была никакая скатерть, и Джанет надо было лишь положить на него роговые ложки и деревянные миски. Наконец кто–то опустил руку на засов, и мать с дочерью радостно заспешили навстречу друг другу, как могут спешить друг к другу только мать и дочь.
Вскоре пришёл один из сыновей, и мать обняла сына так, как может обнимать сына только мать. Так они и приходили по одному, все шестеро — две дочери и четверо сыновей; младший сын задержался и пришёл позже всех. Как только они входили в дом, Джанет сразу же подводила их к постели и показывала спящего там седьмого сынишку. Чтобы пробудить в них такое же сострадание к мальчугану, какое чувствовала она сама, Джанет каждый раз отворачивала одеяло и показывала маленькую спину, отмеченную вечным символом Божьей святости и любви. Дочери прослезились от жалости, а сыновья вознегодовали, каждый по–своему.
— Пусть он будет проклят, тот мерзавец, кто это сделал! — воскликнул один из них, гневно стискивая кулаки и не помня себя от ярости.
— Возьми свои слова обратно, сынок, — спокойно сказала мать. — Если не научишься прощать своих врагов, то и самому тебе не будет прощения.
— Знаешь, мам, как это трудно? — ответил провинившийся сын, пытаясь улыбнуться.
— Трудно! — откликнулась она. — Как бы трудно ни было, иначе нельзя! А если нет, то что тогда пользы от Божьего прощения? Тронет ли оно твоё сердце? Да и как тебе понять его и принять, если у тебя в сердце целый ад ненависти? Если Бог — любовь, то, должно быть, ад — это ненависть. Не забывай, сынок: кто не желает прощать своих врагов, у того в сердце поселяется такая дьявольская злоба, что и Сам Дух Божий не сможет туда пробраться, потому что задохнётся от гнилого запаха и всякой нечистоты. И если такому сказать, что его всё равно простят, — какая ему от этого польза? А вот если Бог скажет, что не станет его прощать, то, может, он испугается да и ополчится на сатану в своём сердце.
