Тогда Джиневра и вовсе замолчала. Она уже знала, что любое её слово, как игла, протыкающая желчный пузырь, будет лишь новым поводом для попрёков и оскорблений. Её молчание ещё больше выводило лэрда из себя, но она упорно не произносила ни единого слова, огорчаясь лишь тем, что от такой постоянной несправедливости её собственное сердце начало черстветь и гаснуть. Если раньше слова отца причинили бы ей невыразимое горе, сейчас она терпеливо выслушивала их без вздохов и слёз как очередное несчастье, которое надо перетерпеть, как терпят простую головную боль. Она не понимала, что на чёрном небе, распростёршемся над нею, ей трудно было различить отдельные тёмные тучи; что её чувства и душа так и оставались нетронутыми, ненастроенными, и поэтому даже резкие диссонансы больше не причиняли ей боли.

Вернувшись в Старый дом Гэлбрайтов, Гибби обнаружил, что он полностью готов: миссис Кроул не теряла времени даром. Со временем из неё должна была получиться действительно хорошая экономка. Выглядела она тоже хорошо, расхаживая по дому в чёрном атласном платье с кружевами, и цвет её лица (по её собственному справедливому мнению) уже заметно улучшился. Она приготовила для Гибби отменный ужин, накрыв на стол по всем правилам богатого городского дома. При этом она не без удовольствия думала о том, что однажды, когда она бесповоротно утвердится на месте домоправительницы, сэр Гибби обязательно пригласит на обед священника и его жену. Вот тогда–то она, которой они из гордости отказали в тарелке куриного супа, покажет им, что прекрасно знает, каким должен быть настоящий обед и как должна вести себя настоящая хозяйка. А суп в тот день обязательно должен быть куриным!

Всё шло замечательно. Благодаря усилиям мистера Склейтера Гибби так преуспел в математике, что у него вполне хватало времени не только на то, чтобы достойно учиться (правда, не стремясь особо выделиться), но и на то, чтобы заниматься кое–какими гораздо более важными делами. Теперь, когда он жил самостоятельно, прежняя привычка вернулась к нему в виде новой страсти: каждую ночь он бродил по улицам. Придя домой из колледжа, он обычно обедал, а потом ложился спать приблизительно до половины седьмого. Затем он пил чай и садился заниматься — именно заниматься, а не бесцельно тратить время над учебниками. В десять он принимался за греческий Новый Завет. В одиннадцать он выходил из дома и редко возвращался раньше половины второго, а иногда и позднее. Всё это время миссис Кроул поджидала его возвращения, готовая принять любого гостя, которого он приведёт.

История этого нового начатого им занятия не касается моего нынешнего рассказа. Бывало, что несколько вечеров подряд Гибби не видел ни одного бродяги или скитальца; время от времени в одну и ту же ночь ему встречались сразу двое или трое. Всякий раз, увидев бездомного человека, Гибби останавливался рядом и ждал, пока тот заговорит. Если тот был пьян, Гибби оставлял его в покое: сейчас его помощь была больше нужна другим людям. Если несчастный был трезв, Гибби знаками приглашал его пойти за собой. Если тот отказывался, Гибби не настаивал, но не выпускал человека из виду и позднее снова старался пригласить его к себе. Если тот всё равно отказывался, Гибби протягивал ему кусок хлеба и исчезал. Если человек окликал его, он останавливался и кружными путями вёл его к маленькому домику позади особняка Гэлбрайтов. В домике всегда было темно. Если человек слишком боялся войти, Гибби оставлял его; если тот всё же входил, он вёл его прямо к миссис Кроул. Если этому несчастному можно было помочь и дальше (что зависело исключительно от него самого), Гибби непременно делал для этого всё необходимое. Но чаще всего после плотного завтрака Гибби выводил своего ночного гостя по тёмному коридору в домик с закрытыми ставнями и выпускал его на улицу.

Гибби никогда не давал своим гостям денег и приглашал их к себе домой только зимой. Летом его вообще не было в городе. К концу семестра им с миссис Кроул удалось вытащить с улицы одну женщину и молоденькую девушку и найти им подходящее место, где они честно зарабатывали себе на хлеб. Кроме того, с помощью миссис Меркисон Гибби послал Джанет «подарок» в виде маленького ребёнка, чья мать только что родила ещё одного младенца и, по–видимому, умирала. Вообще, начало получилось неплохое, и за всё это время Гибби ни разу не слышал ни одной сплетни, ни одного разговора, показывающего, что люди в городе знают о его ночных похождениях. Правда, уже через неделю или две по бедным кварталам города разлетелся слух о таинственном незнакомце, который ходит по улицам и помогает несчастным и бездомным, но которого, несмотря на все его благодеяния, лучше всё–таки остерегаться.

Мистер и миссис Склейтер выказали изрядное неудовольствие, узнав о том, что Гибби уже не живёт в комнатах миссис Меркисон, а занимает старый особняк Гэлбрайтов, и экономкой у него служит эта «ужасная женщина». Однако они знали, что по отношению к человеку с таким несгибаемым чувством долга, как Гибби, любые доводы будут бесполезными, и удовлетворились тем, что многозначительно сказали друг другу, что рано или поздно сама жизнь преподаст сэру Гибби крепкий урок и отучит его следовать этой нелепой теории, согласно которой христианин должен и словами, и делами походить на своего Господа. В то же самое время у миссис Склейтер зародилось тайное и блаженное подозрение, что с её милым небесным дурачком Гилбертом Гэлбрайтом никогда не случится ничего по–настоящему плохого.

Фергюс же с помощью своего отца переселился, наконец, в пасторский домик при своей церкви и вскоре пригласил к себе на ужин мистера Гэлбрайт и его дочь. Горячее желание отца вынудило Джиневру принять это приглашение; живя с ним под одной крышей, она не хотела постоянно идти ему наперекор. Фергюс сделал всё, чтобы вечер получился как можно приятнее, и особенно радовался возможности показать своему лэрду, что способен угостить его отличным ужином и бутылкой неплохого портвейна. Кроме Джиневры и её отца были приглашены ещё два гостя из прихожан, молодой адвокат и его жена. Адвокат показался лэрду приятным собеседником — по большей части из–за того, что готов был терпеливо слушать его рассказы о старых судебных делах. Фергюс же старательно развлекал дам. Зная о том, что одна из них безмерно им восхищается, он надеялся, что это поможет ему пробудить благосклонность в другой. Он почему–то решил, что Джиневре не нравится его профессия, и поэтому изо всех сил старался выказать себя человеком светским: без конца говорил о Шекспире и блистал красноречием, то и дело вставляя его цитаты в свои сентенции; приносил из кабинета книги, читал вслух отрывки из Байрона, Шелли и Мора. Из творений последнего он прочёл им отрывки из «Любви ангелов», что вызвало крайний восторг у жены адвоката и несколько заинтересовало Джиневру, хотя в её глазах все прочитанные им стихи были недостойны даже сравнения с простыми песнями бедного Донала.

Когда пришло время расходиться, на улице было совсем темно. Они ужинали поздно, как было принято в фешенебельных домах, и поэтому гости в сопровождении хозяина вышли из дома только около полуночи. Адвокат с женой направились в одну сторону, а Фергюс вместе с лэрдом и Джиневрой — в другую.

Проходя по мосту, они вдруг услышали жалобный детский плач и женский кашель и перегнулись через перила, чтобы посмотреть, что там происходит.

На лестнице, ведущей в нижнюю частью квартала, сидела женщина, на коленях у которой спал ребёнок. Она ела кусок хлеба, но при этом кашляла так, как будто умирала от чахотки. На ступеньке чуть ниже сидел мужчина, укачивая на груди младенца, чей плач они только что слышали.

Они чуть–чуть постояли на мосту. Фергюс размышлял, должен ли он как священнослужитель вмешаться и что–то сделать для несчастных, а Джиневра внимательно вглядывалась в согбенную фигуру мужчины, который терпеливо, но тщетно пытался успокоить малыша, тихо раскачивая его из стороны в сторону. Но когда он начал напевать ребёнку странную, гудящую мелодию без слов, так живо напомнившую ей давнюю встречу с глашгарским горным чёртом, Джиневра окончательно убедилась, что перед нею Гибби. Услышав песню, малыш замолчал. Вскоре женщина, хоть и с трудом, поднялась со ступеньки, опираясь на плечо Гибби. Он тоже встал, придерживая младенца в левой руке и знаками показывая матери, чтобы она положила второго ребёнка на его правую руку. Бедняжка повиновалась и, повернувшись, слабо побрела вверх по лестнице. Гибби пошёл за ней, неся на руках обоих детей; одного он, как в люльке держал на груди, а головка другого лежала у него на плече. Оба малыша были худенькими и измождёнными, с серыми личиками и огромными кругами под глазами. Поднявшись по лестнице, они пошли дальше по улице.