Мисс Мейчер держала себя с кротким достоинством, и будь у её воспитанницы не такой сильный и цельный характер, она, скорее всего, принесла бы той немало вреда, потому что всё нравственное обучение Джиневры подменялось указаниями на то, что подобает, а что не подобает настоящей воспитанной леди её круга. Обычные школьные предметы мисс Мейчер преподавала хорошо. Кроме того, она обучала Джиневру музыке. Конечно, все выбранные ею пьесы были старомодными. Но, может, чем старее та музыка, с которой сталкивается новичок, тем лучше? Ведь чем она старее, тем глубже её корни уходят в то, что пропитано и проверено самим временем, а в старинной атмосфере любовь к прекрасному расцветает особенно пышно. С другой стороны, если человек любит истину, всё истинное становится ему ещё дороже благодаря своей древности и старомодности — или благодаря своей новизне. Истинная музыка, как и истинная любовь, смеётся над идолами Моды, потому что знает, что они способны лишь по–обезьяньи копировать подлинную красоту.

В течение двух лет мисс Мейчер каждый день (кроме субботы и воскресенья) приходила или приезжала в Глашруах и проводила там утренние часы. Однако последнее время отец её начал заметно сдавать. Он был уже настолько стар, что она не могла со спокойной душой оставить его даже на несколько часов, особенно в те дни, когда ему нездоровилось. Ей предстояло либо вовсе прекратить уроки с Джиневрой, либо попросить мистера Гэлбрайта позволить своей дочери по мере необходимости навещать её в доме приходского священника. Мисс Мейчер выбрала последнее. Лэрд согласился, и у Ники появились новые обязанности. По весне здоровье преподобного Мейчера не улучшилось, и к тому времени, когда мистер Гэлбрайт отбыл в Лондон, старый священник окончательно слёг, и прогулка Джиневры на урок к мисс Мейчер стала ежедневным и привычным делом.

Однажды утром, постучавшись в дверь пасторского домика, Джиневра услышала, что хозяину совсем плохо и посему мисс Мейчер не сможет сегодня уделить ей ни времени, ни внимания. Тогда они с Ники повернули обратно и зашагали домой. Пасторский домик находился на другой стороне Глашгара, почти у самой горы, и был намного ближе к жилищу Грантов, чем поместье Глашруах.

Часто во время утренней прогулки Ники с грустью вскидывала глаза на огромный каменный утёс, скрывавший от неё родительский дом. Сегодня же Джиневра заметила, что Ники то и дело поглядывает вверх на гору, как будто там появилось что–то необычайное, — и даже не только поглядывает, а останавливается, чтобы ещё и ещё раз на это посмотреть.

— Что с тобой, Ники? — спросила девочка. — На что это ты смотришь?

— Да вот, думаю, что делает сейчас моя мама, — ответила Ники. — Она там, наверху.

— Там, наверху? — воскликнула Джини и, повернувшись, тоже начала вглядываться в расселины горы, пытаясь увидеть мать Ники, стоящую на каком–нибудь из каменных уступов.

— Нет, нет, барышня, так Вы её не увидите! — улыбнулась девушка. — Она там, за утёсом. Надо подняться наверх, пока не попадутся на склоне две–три овечки, и тогда сразу наткнётесь на наш домик, маленький такой. Там она и живёт вместе с отцом.

— Ох, Ники, как бы мне хотелось познакомиться с твоими родителями! — воскликнула Джиневра.

— Да и они тоже были бы рады Вас повидать, барышня, в любое время, как Вам захочется.

— Так, может, нам пойти прямо сейчас, Ники? Скажи, а это не опасно?

— Что Вы, барышня, совсем нет, — смеясь отвечала Ники. — Тише да спокойнее горы, чем Глашгар, во всей стране не найдёшь! Бедновата она, правда, что с неё возьмёшь! Но овечки как–то кормятся, то тут травки пощиплют, то там. А у мамы даже есть корова, и молока у неё всегда вдоволь.

— Тогда пойдём, Ники, сходим к ней в гости! Времени у нас много. Никто даже не заметит, что нас с тобой нет. Пока хватятся, мы уже вернёмся.

Ники с радостью согласилась. Они тут же повернули к горе и начали карабкаться наверх. Эту часть горы Ники знала гораздо хуже, чем тропинку, ведущую к её дому от Глашруаха. Они забрались уже довольно высоко, часто останавливаясь и оборачиваясь, чтобы взглянуть на простиравшуюся внизу долину, расширяющуюся и меняющую свой облик по мере того, как они подымались всё выше и выше. Наконец они вышли на какое–то незнакомое место, где тропинка раздваивалась, и Ники начала с сомнением оглядываться вокруг, пытаясь понять, в какую сторону им теперь идти.

— Давай, ты пойдёшь по той тропинке, а я по этой, — предложила Джиневра. — Если там дальше дороги нет, я сразу вернусь к тебе, а если у тебя тропинка кончится, ты вернёшься ко мне.

Это было детское, наивное предложение, и Ники не должна была на него соглашаться, но она и сама была ещё совсем ребёнком. Она зашагала по своей тропинке, которая сначала было оборвалась, но потом снова появилась и даже стала довольно широкой. Тогда Ники уселась на траву возле тропы, с минуты на минуту ожидая прихода своей хозяйки. Она не испытывала ни малейшей тревоги. Да и откуда было взяться беспокойным мыслям в её голове сейчас, средь бела дня, на склоне родной горы, в приятный летний день, когда до вечера была ещё уйма времени? Мало–помалу ею овладели сладкие девичьи грёзы, и она ещё довольно долго сидела на траве в полузабытьи, нежась на солнце и особо ни о чём не думая.

Вдруг она резко встрепенулась и пришла в себя: внутри у неё как будто взорвался некий дремлющий страх. Ой, а куда же подевалась её хозяйка? Ники вскочила на ноги и закричала:

— Барышня! Мисс Гэлбрайт! Джини!

Но ответа не последовало. На горе царила полуденная тишина. Ники кинулась на развилку, где они с Джиневрой расстались, и побежала в другую сторону.

Эта тропа была гораздо шире и лучше той, возле которой она так беспечно размечталась. Ники со всех ног побежала по ней, то и дело истошно выкрикивая имя мисс Гэлбрайт.

Тем временем Джиневра, обнаружив что её тропинка не собирается никуда пропадать, подумала, что она, должно быть, ведёт прямо к двери того дома, где живут родители Ники. Не сомневаясь, что горничная вот–вот к ней присоединится, и решив немного над ней пошутить, Джини, пританцовывая, полетела вперёд по дорожке, да так быстро, что к тому времени, когда Ники пришла в себя, она уже убежала от неё на добрую милю. Как же было хорошо вот так в одиночку бежать по склону большой горы! Земля осталась далеко внизу, а горные кряжи под её ногами вздымались всё круче и круче, уводя её прямо в небо.

Джини никогда не думала о Боге. Ей почти ничего о Нём не рассказывали, а то, что она слышала, не вызывало в ней ни малейшей радости и никак не располагало к размышлениям. Она не знала о Нём ничего такого, что можно было бы сокрыть в сердечке и радостно вспоминать, лёжа вечером в постели и слушая журчание ручейка, струящегося под окном. Но вся душа её была подобна пустыне, ожидающей, что вот–вот где–то неподалёку возопиёт глас, призывающий приготовить пути грядущему царю.

Однако тропинку, по которой она бежала, протоптали не люди, а овцы, и в конце концов Джиневра оказалась в узкой, заброшенной лощине, на дне которой виднелось торфяное болотце. Девочка остановилась. Это место показалось ей неприятным, и она почувствовала себя так же, как всякий раз при неожиданной встрече с Ангусом МакФольпом. Одной ей дальше не пройти. Надо подождать Ники. Наверное, как раз в таких местах и бродят одержимые!

Пока Джиневра размышляла, неподалёку раздался жалобный, заунывный крик одинокой птицы, странно резанувший её слух. Птица крикнула и замолкла, никто ей не ответил. Внезапно Джиневра поняла, что кроме неё вокруг никого нет, и в её сердце шевельнулось неясное чувство беспокойства. Но она была не из робкого десятка и не боялась почти никого и ничего кроме своего отца. Она повернулась и медленно побрела назад, к краю лощины. Ники должна вот–вот появиться на тропинке!

Однако не разбирая дороги в спешке и тревоге, Ники нечаянно свернула на другую тропинку и к тому времени поднялась по горе гораздо выше Джиневры. Вокруг девочки не было ни одного живого существа, кроме маленьких фигурок, копошащихся в долине. Она видела (и сейчас, когда к ней начало подкрадываться отчаяние, это принесло ей немалое утешение), что там внизу вьётся дорога, а по ней катится повозка, в которую впряжена белая лошадь. Повозка была так далеко, что казалась почти неподвижной. Никогда в жизни Джиневра ещё не оказывалась в таком полном одиночестве. Она нередко чувствовала себя одинокой, но всегда знала, что люди неподалёку. А теперь кричи и плачь хоть целый день — никто не услышит! Сердце её комком подкатилось к горлу, а потом ухнуло, провалилось куда–то внутрь, оставляя в груди жуткую, зияющую пустоту. Как же тут страшно! Но ничего, скоро придёт Ники, и всё будет хорошо.