По деревенским понятиям Доналу Гранту давно было пора выйти в люди, заняться чем–то более достойным и получать гораздо больше денег. Кое–кому могло показаться, что, проводя свои дни в поле с коровами, он просто–напросто бездельничает. Такому складному парню вполне можно наняться в работники на конюшню. Но Донал не был честолюбив — по крайней мере, в этом отношении. Он всё больше влюблялся в книги и в учение, всем существом погружаясь в музыку мысли и слова. К тому же, он прекрасно знал, что при любой другой работе у него почти не будет возможности учиться, не останется и четверти того времени, что имеется в распоряжении простого пастуха. Поэтому с одобрения родителей Донал продолжал тихо–мирно пасти скот и получать причитающийся ему скудный заработок.

На следующий день после приключения на Глашгаре Ники, выйдя из дома вместе со своей юной барышней, предложила ей пойти посмотреть, нет ли её брата на том самом лугу, о котором говорила её мать. Джиневра с радостью согласилась. Они вместе пролезли через кустарник и подошли к живой изгороди, отделявшей усадьбу от небольшой рощицы из лиственниц, возвышавшейся на берегу того самого ручья, за которым, по–видимому, и располагался новый луг. Изгородь состояла из кустов боярышника, совсем уже старых и значительно поредевших возле земли, поэтому девочки без труда пролезли сквозь неё. Но и оттуда луга почти не было видно, потому что его заслоняли лиственницы. Они пошли между деревьями и вышли на берег широкого ручья Лорри, самого крупного из тех, что впадали в Даур, вытекая от подножия Глашгара.

— Во–он он! — воскликнула Ники.

— Да, я вижу, — ответила Джини. — И коровы пасутся по всему лугу.

Донал сидел неподалёку от ручья и читал.

— Опять он с книгой, — сказала Ники.

— Интересно, что он такое читает? — спросила Джини.

— Кто его знает, — ответила Ники. — Он столько всего читает, что и не упомнишь. Мама говорит, что он так их глотает, одну за другой, что у него, наверное, в голове полная каша.

— Может, это у него латынь? А, Ники?

— Может, и так… Да нет, какая там латынь! Вон, барышня, видите, как он засмеялся? Над латынью больно не посмеёшься. Наверное, какой–нибудь роман, сейчас их много в городе печатают. А может, стих или баллада. Донал ужасно любит стихи. Я однажды слышала, как мама сказала, что он, должно быть, и сам потихоньку стихи сочиняет. Худого–то в этом ничего нет, если в самих стихах нет ничего дурного. Только мама сказала, что уж больно это легкомысленное занятие, безделица какая–то, а они с отцом ждут от Донала чего посерьёзнее, недаром он такой учёный со своими книжками и Эвклидом — или как его там?

— А что это такое — Эвклид?

— Ой, барышня, не спрашивайте, я ведь и не знаю. Чудное имя для книжки, это правда, язык сломаешь, пока выговоришь. Похоже то ли на «клин», то ли на то, что кто–то куда–то влип, честное слово! Только я вообще не знаю, что в ней написано, ни чуточки.

— Ах, как бы мне хотелось спросить у Донала, что он читает! — вздохнула Джиневра.

— Давайте, я ему покричу, а Вы у него спросите, — предложила Ники. — Донал! Донал!

Донал поднял голову и, увидев сестру, вскочил и подбежал к берегу ручья.

— Ты не можешь к нам перебраться? — спросила Ники. — Мисс Гэлбрайт хочет кое о чём тебя спросить.

Не успели они и глазом моргнуть, как Донал уже стоял рядом с ними; вода была ему всего по щиколотку.

— Ой, Донал, ты себе все ноги промочил! — воскликнула Джиневра.

Донал рассмеялся.

— Ну и что, барышня? Что мне с того сделается?

— Надеюсь, ничего плохого, — ответила Джини. — Но ведь всякое бывает.

— Да, — согласился Донал. — А вдруг бы я утонул?

— Ники, — с достоинством произнесла Джиневра, — твой брат надо мной смеётся.

— Нет, нет, барышня, — извиняющимся тоном проговорил Донал. — Просто я так обрадовался, когда увидел вас с Ники, что совсем позабыл, как надо себя вести.

— Ну тогда, — успокоившись, заговорила Джиневра, — может, ты скажешь мне, что у тебя за книга?

— Это баллады, — ответил Донал. — Если хотите, я и Вам прочитаю одну.

— Очень хочу, — обрадовалась Джини. — Все свои книжки я уже прочитала, и они мне ужасно надоели, а папины мне не нравятся. И знаешь ещё что, Донал? — голос маленькой женщины внезапно стал серьёзно–печальным. — Мне, конечно, очень грустно и даже говорить об этом страшно, — и если бы ты не был братом Ники, я бы ни за что тебе об этом не сказала! — только Библия мне тоже страшно надоела.

— Это и правда грустно, барышня, — ответил Донал. — Только не говорите об этом никому. А то ведь некоторые, хоть и сами Библию не любят, а про Вас скажут, что Вы язычница или ещё что похуже. Пойдите лучше к моей матери и всё ей расскажите. Она ко всем относится по справедливости и никогда не станет думать плохо о человеке, который говорит правду, — если только он не упрямится и не затевает ссору. Когда человек не говорит, что знает сам и о чём думает, а только гадает о том, чего не знает, или о том, что у других в голове творится, от этого одни беды и всё худое. Так мама говорит.

— Ой, да, — вздохнула Ники. — Эх, как бы было хорошо, если бы все люди пошли к маме, послушали её, а потом сделали, как она сказала! Весь бы мир переменился! Ведь мама как говорит? Если хочешь сказать что плохое, так говори только о себе, а о других — только доброе. А люди–то, по большей части, всё делают как раз наоборот!

Тут все на минутку замолчали, но потом Джини снова заговорила:

— Донал, ты мне так и не сказал, как называется твоя книжка.

— Если хотите, присядьте на минутку, мисс, — ответил Донал. — Вот тут есть чудесное местечко, всё в маргаритках. Давайте, я почитаю немножко вслух, а Вы послушайте, понравится Вам или нет, а потом я Вам скажу, что это такое.

Джини тут же опустилась на холмик, усыпанный маргаритками, и расправила подол своего платья, аккуратно прикрыв им ноги.

— Садись, Ники. Со стороны твоего брата очень мило, что он согласился немножко нам почитать! Интересно, что именно он выберет?

Всё это было сказано с нарочитой старомодной учтивостью, и Джиневра так тщательно выговаривала английские слова, что обыкновенная мать, увидев у дочери подобные манеры, отругала бы её за чопорное самодовольство. Но в Джини это был результат естественной шотландской сдержанности вкупе с вечными попрёками отца и её собственным чувством приличия.

Донал прочёл им балладу Кэмпа Оуэна.

— Мне кажется… по–моему… По–моему, я ничего не поняла, — сказала Джиневра. — Вот ужас, правда? Я… я просто не знаю, что думать. Донал, расскажи мне, что ты сам об это думаешь. А ты, Ники, ты что–нибудь поняла?

— Нет, барышня, ни полслова! — ответила та.

Донал тут же пустился в разъяснения. Он сказал, что в балладе говорится про девушку, заколдованную злой волшебницей. Оказывается, колдунья, превратив девушку в змею, трижды закрутила её вокруг дерева и затянула так, что та никак не могла освободиться. А потом наложила на неё страшное заклятие: девушка не обретёт человеческий облик до тех пор, пока в лесу не появится рыцарь и не поцелует её столько раз, сколько её тело обмотано вокруг ствола. В конце концов, рыцарь и впрямь появился, и с каждым его поцелуем очередное кольцо змеиного тела развивалось и падало на землю, и наконец после последнего поцелуя девушка предстала пред ним в своём подлинном облике прекрасной принцессы.

— Какой славный рыцарь! — вздохнула Джиневра. — Такой добрый и смелый!

— Только ведь знаете, барышня, это всё неправда, — поспешила объяснить ей Ники, не желая, чтобы её хозяйка обманывалась и дальше. — Это просто Доналовы выдумки.

— Всё тебе выдумки, выдумки, — ответил Донал. — А мне они нравятся, в них столько всего хорошего. И потом, Ники, выдумки это или нет, но они вовсе не мои. А жаль! Это ведь очень старая баллада, ей, наверное, не одна сотня лет!

— Очень красивая баллада, — решительно и с достоинством проговорила Джиневра. — Надеюсь, этот рыцарь женился на принцессе, и они жили вместе долго и счастливо до конца своих дней.