Старость действительно подкрадывалась к ним обоим, но преклонный возраст ещё не лёг на их плечи непосильным бременем, а если что, одна из дочерей всегда была готова оставить своё место и вернуться домой, чтобы помогать родителям. Их мысли о себе почти утонули в мыслях друг о друге, о детях и друзьях. Первой заботой Джанет был её муж, а для Роберта жена была главной опорой в жизни после Бога, в Которого он верил. Он не думал о Боге столько, сколько она, и Библию свою открывал гораздо реже, но Джанет нередко читала ему вслух, а когда вечером домой приходил кто–то из детей, Роберт непременно брал в руки ветхий томик Священного Писания. Джанет молилась дома, а его часовней был весь горный склон. Он преклонял колени среди цветущего вереска и молился Тому, Кто всё видит, но Сам остаётся незримым, Царю веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу. Овцы не обращали на него внимания, но иногда, поднявшись с колен, Роберт замечал на себе взгляд своего пса Оскара, взирающего на хозяина с глубочайшим уважением. Тогда старику казалось, что, войдя в часовню, он почему–то забыл закрыть за собою дверь, и он начинал спрашивать себя, какие мысли носятся сейчас в собачьей голове. День за днём и гора, и небо, и неумолчные проповедники–ручьи, и пёс, и овцы, и зимние метели, и весеннее солнце вместе с ветром, и сияющее летнее тепло — а больше всего присутствие и влияние жены, ожидающей его дома, — каким–то непонятным, непостижимым образом питали его дух и вливали в него жизненные силы, чтобы он мог радоваться и потихоньку уподобляться Богу. Он становился мудрее и праведнее, сам того не зная, и это само по себе было лучше всего. Если святому Павлу пришлось учиться тому, чтобы не судить о себе самом, то Роберт Грант вообще ни разу о себе не рассуждал. Он любил жизнь, но вряд ли смог бы объяснить почему. Он любил свою жену — просто потому, что это была Джанет. По утрам он с радостью открывал дверь своего домика и глубоко вдыхал свежий горный воздух, как будто впервые вкушая блаженство дыхания в этом чудном мире, и весь день его не покидало это глубокое счастье — просто быть. Но чаще всего сердце его тянулось не к сияющему небесному граду, а к своему дому, и он с надеждой ожидал того часа, когда вернётся к жене и услышит её рассказ о том, что она прочла сегодня в Библии.
Роберт безраздельно доверял своей жене, и это доверие подчас переплеталось и смешивалось даже с верой в Бога. Многие христиане именно так верят в матерь нашего Господа. Для Роберта Джанет была человеком, который знает суть вещей, потому что близко знает сердце Самого Отца светов. Она знала Его намерения, понимала Его слова, исполняла Его волю и вечеряла в потаённом жилище Всевышнего. Можно не сомневаться: когда она войдёт в Царствие, то уж непременно позаботится о том, чтобы муж не остался за воротами. Он не сомневался в том, что Джанет любит его, как не сомневался в том, что Бог любит Джанет, и был уверен, что она ни за что не успокоится, если рядом не будет мужа. Себя Роберт считал недалёким и бестолковым и не надеялся, что великий Бог будет обращать на него внимание. О нём позаботится Джанет. Где–то в глубине его души жило смутное ощущение, что спасти его будет не так уж и сложно, потому что он всегда был готов исполнить всё, что потребуется. Однако сознательно он никогда об этом не размышлял, а если бы подобные мысли пришли к нему в голову, скорее всего, он тут же изгнал бы их как греховные и недостойные. Однако больше всего он беспокоился не о жизни и смерти, не о нынешнем или потустороннем мире, а о том, чтобы все его дети были честными и достойными людьми, боялись Бога и хранили Его заповеди. Мысли отца и матери неотлучно пребывали рядом со всеми детьми вместе и с каждым по отдельности, как будто охраняя их своей любовью и отгоняя от них всякое зло.
С того самого дня, когда Джанет перестала ходить в церковь (идти было далеко, а у неё сильно болели суставы), она стала читать свой Новый Завет совершенно по–иному. В ней жило инстинктивное умение проникать в истинный характер человека, выросшее из простоты её собственной натуры. Она всегда внимательно наблюдала за теми душами, которые её окружали, и с живым интересом, присущим лишь мудрой человеческой зрелости, относилась к людям и их повседневным делам. Кроме того, тихая жизнь и простой здравый смысл наделили её способностью ясно и прозорливо судить о вещах и событиях, и она научилась понимать человека и его поступки, особенно когда эти поступки чудесным образом отличались от того, что можно было бы обыкновенно ожидать в подобной ситуации. Казалось, живая нить сочувствия и сострадания связывает её с самым сердцем человечества.
Оказавшись в далёком, уединённом месте, где почти не было людей, она, сама не зная, почему, начала с таким же пристальным интересом и вниманием читать и перечитывать повествование о жизни нашего Господа. Вскоре оно целиком завладело её душой, и, читая Евангелие, она призывала себе на помощь всю ту зоркость и проницательность, которые собрала в своём сердце за долгие годы жизни рядом с людьми. Не стоит и удивляться, что она так ясно понимала теперь истинную сущность человеческой природы, с такой детской прямотой толковала многие слова Сына Человеческого и чувствовала, какие сердечные движения побуждали многие Его действия. Неудивительно, что мысли о Нём и надежда однажды увидеть Его своими глазами, стали для неё главным, даже единственным источником знаний и мудрости. Она стала одной из тех женщин, что когда–то служили Господу на земле.
Ко многим вещам, которые обычно считаются важными, она относилась с кротким, ненарочитым безразличием. Соседи приписывали это слабости и чрезмерной мягкости её характера; а ту честность, прямоту и решительность, с которыми Джанет следовала за внутренним голосом, не слышным никому, кроме неё самой, они объясняли обыкновенной умственной недалёкостью. Когда речь заходила о мирском благоразумии и умении жить, её нередко объявляли слишком уж беспечной и легкомысленной, но стоило заговорить о том, что хорошо, а что плохо, она непременно оказывалась «упрямой святошей».
В тот же самый вечер по пути в ближнюю деревню к ней заглянула одна из соседок и, открыв дверь, увидела, что Джанет, вооружившись огромным веником на длинной ручке, сметает пыль и грязь с почерневших балок, поддерживавших крышу.
— Господи помилуй, Джанет, ты чего это? — воскликнула она. — Где это видано, чтобы женщина в твоём возрасте так надрывалась!
— Не пойму, как я раньше до этого не додумалась, — ответила Джанет, прислоняя веник к стене, смахивая пыль со стула и пододвигая его к гостье.
— Видишь ли, сегодня утром только мы с Робертом сели завтракать, в горах что–то как ухнет — у нас даже весь дом затрясся. Не успел Роберт ложку ко рту поднести, как ему в кашу прямо с потолка плюхнулся здоровенный комок сажи. Ну скажи, разве это дело? Значит, надо как следует всё обмести.
— Ну, как знаешь. Только чего ж ты Донала не дождалась? Он бы с этим одним махом управился, у него же кости не болят!
— Не хотела откладывать, — объяснила Джанет. — Кто знает, вдруг до того времени Господь придёт? Никогда не знаешь, когда Он появится. С утра Его ещё не было, а к вечеру, может, уже и будет.
— Пойду я, пожалуй, — сказала гостья, поднимаясь. — Хочу в городе шерсти купить пару мотков, да связать носки своему старику. Прощай, Джанет. — Интересно, что ей дальше в голову придёт? — пробормотала она себе под нос, выходя из дома. — Совсем из ума выжила!
Как только она ушла, Джанет снова подхватила веник и начала шарить по балкам крыши (потолка в домике не было) в поисках сажи, пыли и застарелой паутины.
— И правда, — задумчиво приговаривала она себе, — кто знает, а вдруг Господь уже при дверях? А ну, как придёт да скажет: «Джанет, Джанет! Вот если бы ты знала, что Я зайду в гости, у тебя наверняка было бы намного чище!»
В домике всегда были чистота и порядок, но многие вполне благожелательные и приветливые женщины сочли бы его убогим и нищим. Приведись им поселиться в такой лачуге, они порядком подрастеряли бы свою благожелательность и вряд ли стали бы поддерживать в доме такую же чистоту. Но душа Джанет была живой, богатой и щедрой, и даже самые незначительные её добродетели произрастали именно изнутри, а не держались лишь благодаря привычке или воспитанию.
