Но уже после обеда пришло новое сообщение: террористами, прячущимися под землей, была устроена авария в канализационной системе, что вынудило руководство города экстренно раздраить несколько забетонированных люков. В результате террористы вырвались на поверхность, убив десятка два человек, и скрылись в неизвестном направлении.

А в это время в Париже, за сотни километров от места дислокации злодеев, известный психиатр Мегаполиса Борис Рубинштейн пребывал в заслуженном отпуске. Будучи в общем-то в безопасности, он тем не менее снял номер в гостинице на самом краю города, в тишайшем переулке и почти не выходил на улицу. Смотрел телевизор, читал новости в интернете, связывался с семьей, что осталась на родине, и невольно попивал поначалу вино, а затем и более крепкие напитки.

Гулять по столь любимому им Парижу почему-то совсем не хотелось. Хотя нет. Причина была. И тревога была не напрасной. Ибо в один из вечеров, когда Борис разговаривал с любимой доченькой Норой по видеосвязи, неожиданно на экране развернулось окно, целиком заслонившее окно, по которому он лицезрел дочь. В окне показался силуэт мужчины с маской на лице — каким-то черным чулком. И показавшийся знакомым голос произнес следующее:

«Ну что, медицинский урод, вот мы с тобой и встретились. Время, как говорится, подводить итоги. Или платить по счетам. Как ты на это смотришь? Нравится тебе, сучий сын, такой расклад или нет?»

Онемевший Рубинштейн почувствовал, как что-то теплое вытекает в его трусы.

«Ты сейчас вспомнишь, гнида, меня. Как видишь, упрятаться в переулке Парижа от меня невозможно. Я вездесущ. Ты думал отдохнуть. Так я устрою тебе отдых. Благодари судьбу, что не повез с собой своих домочадцев. Иначе бы и они, невиноватые, за тебя пострадали. А так им придется лишь оплакивать твою душу. Ну, ты не вспомнил меня, подлец? Сделай уж одолжение и вспомни, как ты издевался надо мной в казематах моего папаши. Как ты колол мне через каждые четыре часа нейролептики, как оставлял голого, прикрученного к жесткой кровати в холодном боксе, как не давал еды и питья. Как твой пациент мочился из-за этих поганых лекарств под себя, а ты посылал санитаров бить его за это? Вспомнил, гад? Да, я сын Президента, моего самоуверенного, а на поверку бессильного идиота папаши, который теперь получает от меня все то, что заслужил. Но, согласись, и он не давал тебе конкретных распоряжений так надо мной издеваться. Ты, образина, четыре месяца томил меня в душном боксе без человеческого общения, пробуя задушить во мне лекарствами все человеческое. И я прикинулся, что покорился тебе. Я стал овощем. Но только в твоих глазах. Твой многолетний опыт тебе не помог. Я по-прежнему здоров, энергичен и деятелен. А главное, я помню все. Буквально, все, что ты со мной творил».

Известнейший психиатр вполне ощущал сейчас, что сидит на мокром.

«Так вот, любезный, я под ледником, и ты об этом догадывался. Иначе бы не прятался, как крот, в номере сутками. Но я тебя вычислил. Посему слушай мою команду. Если не желаешь смерти жуткой и лютой, то раздевайся сейчас же донага. Ты не ослышался, я хочу тебя видеть через экран голым. Минута тебе. Время пошло».

Рубинштейн, поняв, что не до шуток, скинул с себя майку и мокрые штаны и трусы.

«Молодец! А теперь снимай и тапочки, выходи на улицу и рысью беги в направлении Монмартра. Согласен, это далековато. Но чего не сделаешь, ради жизни своей и близких. А ведь иначе буквально через десять секунд две гориллы ворвутся в твою комнату и будут раздирать тебя на куски. Стоит мне только им просигналить. Поэтому: на старт, внимание, марш!»

Обезумевший психиатр, совершенно голый (толстый, плешивый и низкий) спустя три минуты выбегал из подъезда под изумленными взорами нескольких досужих людей. Он бежал к центру города, и по мере приближения все больше внимательных взглядов обращалось к нему. Через пару километров его остановила полиция, была вызвана медицинская, а затем и специальная психиатрическая бригада. Объяснения уважаемого Рубинштейна, при котором, естественно, не было никаких документов, специалисты сочли бредом помешанного. Его повезли в психлечебницу, где «бред» остановили изрядной дозой успокоительного. Психиатр заснул, а очнулся под утро привязанным к койке. С катетером в мочеиспускательном канале, с капельницей в вене, которая на двое суток заменила ему и еду и питье. Общение же человеческое состояло в единственном бессловесно входящем в палату здоровенном санитаре, который, появляясь два раза в сутки, грубо поворачивал Рубинштейна на койке и менял ему памперс. Ведь из катетера подтекало.

Комендант города генерал Малиновский вечером того же дня, когда так унизительно обошлись с адвокатом Рубинштейном в Париже, был на собранном полковником Нэшем экстренном совещании. Досталось ему, надо сказать, по полной программе. Особенно болезненно было унижение перед подчиненными. Полковник говорил с ним пренебрежительно, как с маленьким. Даже уже не ругая. Дескать, что с тебя, убогого, взять. Кричал он на некоторых остальных генералов, полковников.

Одним словом, домой Малиновский приехал не в духе. Он выпил. Не слишком много, но этого хватило, чтобы в голову пришла идея ехать на телевидение. Там он решил выступить перед берлинцами. Что он задумал говорить, в голове не оформилось даже тогда, когда верный водитель гнал машину к телецентру, а сам Малиновский почти возлежал на заднем сиденье. Его мучила одышка, на шее и лбу выступал пот. Приходилось беспрестанно его вытирать.

В телецентре он приказал, чтобы через пятнадцать минут по центральному берлинскому каналу прервали все передачи. Для экстренного выпуска. И чтобы дали объявление, что будет выступать сам комендант.

Всю эмоциональную и очень долгую, сбивчивую, с многократными повторения речь генерала приводить не станем. Дадим лишь фрагмент.

Начав с ужасов, творящихся на улицах города, Малиновский стал каяться перед народом за беспомощность властей и свою собственную. Он клялся, что положит все силы на наведение порядка.

«Любимые мои граждане! Берлинцы и отдыхающие! — почти кричал генерал. — Положение наше, скажем так, незавидно. Но чем труднее испытания, тем тверже делается человек. Призываю вас не унывать. Продолжайте жить, как и жили, назло подлым злодеям. Они будут изловлены со дня на день. Но, молю вас, не поддавайтесь панике. Ведь они питаются энергией вашего страха. Выходите на улицы с улыбками. Здоровайтесь друг с другом, обнимайтесь, целуйтесь, любите. Любите ближних своих, как никогда не любили. Ибо только в любви и сплоченности наша сила. Это, если по правде говорить, все, что у нас осталось. Да, надо сказать правду, какой бы горькой она ни была. Ни тысячи охранников с автоматами, неусыпно патрулирующие город, ни прибывший из Мегаполиса спецотряд не могут справиться с террористами. Эти нелюди просто неуловимы. И все же стыд и позор нам, властям, что находимся в таком беспомощном положении. Но знаете, — тут генерал особенно побагровел, его лицо исказила гримаса решительности, — всякому терпению людей, и всякому издевательству над ними приходит конец. Заявляю вам и клянусь, что буквально завтра Главарь будет изловлен, а банда нейтрализована. А я, лично я сам, боевой генерал Малиновский, отсеку ему правую кисть вот этими руками. — Он грозно поднял растопыренные пухлые кисти над головой, а затем протянул в сторону камеры. — Слушай меня, Главарь! Завтра же ты без правой руки, избитый и связанный отправишься в Мегаполис. Ты вонючий ублюдок, если посмел покушаться на жизни невинных граждан, детей. Сволочь, каналья.»

С этой секунды полковник Нэш, изумленно и обескуражено слушая речь Малиновского по телевизору, бросился вон из гостиницы — к машине, чтобы остановить эту безумную болтовню. Ведь на многочисленные его звонки генерал, будучи в студии, разумеется, не отвечал.

Но как ни быстро мчался Нэш к телецентру, он не успел — генералу стало плохо с сердцем, он кончил речь, спустился вниз и, никому ничего не сообщая, велел водителю ехать на дачу. Подышать свежим воздухом, отойти.