И все же фотографии и ролики зоопарка оказывались в Мегаполисе и других городах ОЕ. Распространение сего преследовалось законом, многие отправились на каторгу, но дознаться об источнике утечки информации не удавалось уж долгие годы. Это приводило в бешенство Кухтельберга, в недоумение — Правительство. Это была какая-то тайна, загадка.

Впрочем, хватит об этом. Оно не стоит тех действительно невероятных событий, которые произошли в зоопарке.

Итак, не было еще трех часов дня, когда очаровательный экскурсовод, молодая сексапильная и очень решительная дамочка Одри Милкинс, привела свою группу «к Кухтельбергу». Три человека военизированной охраны с автоматами наперевес сопровождали их. После длительной, тягомотной процедуры досмотра на входе, когда всех гоняли через металлодетекторы, выворачивали карманы, сумки и сумочки, заглядывали в рот, задавали контрольные провокационные вопросы, делали тесты на алкоголь и наркотики, — после всего этого ужаса, длящегося минут сорок пять, группу наконец впустили в оранжерею.

Это столь же громоздкое, как и прекрасное сооружение высилось над близлежащими улицами и домами. Дневное освещение Берлина, яркое, как и положено быть летнему освещению под ледником, серебрило стекла оранжереи, занимавшей площадь в десять футбольных полей. Причем она состояла не из одного, а из пяти причудливо соединенных между собой куполов. Пятый купол, центральный, высился метров на сто над остальными четырьмя куполами.

Экскурсанты были потрясены. И даже экскурсовод Одри Милкинс, сотни раз бывавшая у Кухтельберга, неизменно испытывала священнейший трепет, входя в этот храм флоры и фауны.

Сразу за воротами, справа, высилась розовая мраморная статуя Президента на высоком постаменте из белого мрамора. На постаменте, посредине, как бы смотря на входящих, была вделана круглая, обрамленная узорчатым золотом фотография старика Кухтельберга. Этот прославленный человек имел выражение странное. С одной стороны, он приветливо улыбался, как бы приглашая посетителей в созданный им удивительный мир. С другой стороны, его от природы вылупленные глаза, весьма колючие, как бы предупреждали, чтобы приходящие вели себя здесь прилично и не доставляли ему огорчений — иначе будут наказаны.

И действительно, завсегдатаи зоопарка, а также практически все постоянные жители Берлина прекрасно знали о том, что старик неотлучно сидит в наблюдательной комнате, уставленной мониторами от камер слежения. И, заметив какое-либо неподобающее поведение, какую-то вольность или наглость в его храме неразумной природы, Кухтельберг незамедлительно давал команду охранникам арестовать нарушителей.

Затем он самолично в этой же комнате, не отрываясь от пресловутых мониторов, проводил краткий допрос и беседу с провинившимися. Чаще всего после назидательной лекции он их просто отпускал — то есть велел вывести из зоопарка вон. Если же нарушитель проявлял дерзость, перечил, старик нетерпеливо топал ногами, подписывал какие-то сопроводительные бумаги — и отправлял непокорного в ближайшее отделение полиции.

Там, впрочем, давно зная причудливый характер Кухтельберга, нарушителя, продержав несколько десятков минут, отпускали с миром. Ведь уголовного наказания за беготню и крики в зоопарке не полагалось, особенно в Империи Развлечений. Но, чтобы потрафить чудаковатому гению, Президент уже несколько лет как приказал сообщать старику, что нарушители заточены в темницу. Будь то даже семилетние дети или немощные старухи.

Поэтому ясно, что еще в автобусе на пути к зоопарку Одри Милкинс провела строжайший инструктаж, стращая детей наказаниями за шум и прочие непотребства. Она не хотела быть уволенной с работы. Ведь одержимый старик уже трижды выводил из зоопарка членов руководимой ею группы. Это было крайне неприятно и унизительно. А Одри с самого детства, в котором ее папаша терроризировал всю семью, терпеть не могла унижений. Она была гордой женщиной. Может, кстати говоря, именно поэтому к двадцати восьми годам была незамужней, бездетной.

Но это всё лирические, хоть и необходимые отступления.

Итак, войдя в зоопарк, Одри потащила группу по центральной аллее вперед — в противоположный конец. Идти пришлось с полкилометра, среди неспешно прогуливающихся групп и отдельных людей, под сенью тополей и каштанов. Вдоль аллеи тянулись также памятники некогда прославленным, а ныне покойным зверям зоопарка. Львы, тигры, гиены, медведи и прочее, прочее, в том числе даже стоящие на хвостах киты и дельфины украшали широкую, выложенную фигуристыми плитками аллею.

От аллеи то и дело расходились ответвления, ведущие в разные концы зоопарка, к разным вольерам, бассейнам и даже рощицам, где заливались — было хорошо слышно — пернатые разных мастей. Более широкие ответвления имели тоже вид аллей, причем каждая была высажена разного вида деревьями — липами, березами, каштанами и даже пальмами.

Дорожки не выглядели заполненными, здесь не было толкотни — Кухтельберг свел пропускную способность зоопарка до минимума, чтобы люди, имеющие свойство выдыхать углекислоту, а также разбрасывать мусор, плеваться наземь и делать прочую скверну, не портили столь дорогую ему природу. Поэтому на аллеях не было продуктовых киосков, лотков, автоматов с напитками — для этих пошлых перекусов, которые старик не мог потерпеть в своем храме.

Однако, снисходя к низменной потребности людей в пище, Кухтельберг отвел место хорошей столовой в правом дальнем от входа углу зоопарка. В этом же здании справлялась другая низменная потребность людей — в тривиальной оправке, для чего были спроектированы прекрасные современные туалеты, где звучали приятные мелодии, где можно было в горячей воде и с мылом, причем совершенно бесплатно, помыть свои оскверненные руки.

Но горе тем немногим несчастным, кто, почувствовав резкую нужду, не добегал многих сот метров до туалетов и облегчался под какой-нибудь пальмой. Старик наказывал за это жестоко. В совершеннейшем нарушении законов ОЕ гениальный немец сажал провинившегося в карцер на сутки. Да, в построенный им самим холодный карцер, конечно же не разрешенный в зоопарках. Но комендант города по молчаливому согласию Президента закрывал на это глаза. И эти незаконные посадки даже приветствовались — чтобы обучать граждан ОЕ пристойным манерам. Ведь Империя Развлечений — это не какая-нибудь клоака разврата, где человек должен вконец оскотиниваться и гадить в общественном месте.

Достигнув конца аллеи, которая уперлась в новую статую правителя Объединенной Европы, Одри Милкинс повела группу в левый угол зоопарка, где размещался бассейн с дельфинами. Стоит сказать, что на входе в любое из отделений зоопарка, будь то холодный резервуар с тюленями или птичник со страусами, — везде и всюду висели портреты Ганса Кухтельберга. Очень разные портреты, в разных ракурсах, всякий раз с новым выражением лица. Но в каждом портрете был один неизменный элемент — глаза, вернее, строгий взгляд старика, сверлящий, не доверяющий, поучающий и сулящий наказания за нарушения. Вот и на арке, что вела к дельфинам, стоял прекрасно обрамленный портрет директора в профиль. Такой поворот лица не мешал ему косить глаза на входящих под арку, недоверчиво осматривая, как бы допытывая входящего.

У бассейна с дельфинами Одри продержала группу около получаса. А потом пришлось чуть ли не силой тащить оттуда детей, увлекшихся многочисленными аттракционами и трюками, которые демонстрировали служители с дельфинами.

Потом они были еще в нескольких местах — смотрели крокодилов, слонов, белых медведей, удавов, кроликов, черепах. Всего и не перечесть. В промежутке же между разглядыванием животных и гулянием в великолепных рощах они отлично перекусили в столовой, где подавалась очень простая, но калорийная здоровая пища.

И вот, когда до конца экскурсии оставалось менее получаса, госпожа Милкинс сорвалась. Виной тому, скорее всего, было дикое психическое напряжение последних трех дней, этот подспудный, а иногда просто панический страх за свою жизнь и здоровье. А также за здоровье всех своих близких. Этот страх, кроме того, был укреплен и умножен гибелью от рук террориста подруги Стенли Спенсер, тоже экскурсовода, задержавшейся как-то ночью в клубе. Стенли и ее неизвестного дружка нашли мертвыми в близлежащем сквере. Да что там мертвыми — почти разорванными на куски, с отчетливыми следами когтей и зубов.