— Если я когда-нибудь потеряю тебя, то просто умру, — шептал он тогда, не зная, слышит она его или нет, — я ни за что не смогу этого вынести.

Теперь сон превратился в кошмар, который происходил наяву.

Так и не приняв никакого решения, он зашел в центральный кинотеатр, помня о наставлениях Гольдштейна.

Сеанс был двойной: показывали сразу два фильма, ранние работы Хичкока[29].

Он купил себе самый большой пакет с попкорном, опустил его в масло и не спеша зашел в полумрак зала. Глядя на афишу, он отметил, что оба фильма сняты еще до его рождения, и грустно подумал, что тогда жизнь была гораздо проще. Неужели люди действительно были такими наивными и простыми? Однако фильмы захватили его внимание и действительно заставили на время забыть о своих проблемах, но, вернувшись к действительности, он еще острее ощутил одиночество. В голове завертелся вопрос: "Что я делаю здесь, вдалеке от своей семьи, от того места, где мне положено находиться?"

Полный праведного гнева и совершенно не чувствуя страха, он не спеша пошел по пустынным улицам, которые, согласно статистике, так и кишели бандитами. Ему почти хотелось, чтобы на него напали и он смог бы хоть на ком-то выместить гнев. Он старался идти как можно медленней, ощущая себя приманкой, когда слышал приближавшиеся шаги, но в конце концов с огорчением понял, что находится рядом с домом. И его как всегда вышел встречать Бенни, который теперь вился у его ног.

Сквозь окна фасада он мог различить слабый свет, включенный на кухне, и стоило ему открыть парадную дверь, как в ноздри ударил аппетитный аромат еды. Когда-то совсем не так давно мясная начинка для пирога была для него просто непреодолимым искушением. Сейчас же один лишь ее запах вызвал у него тошноту. Он еще не успел подойти к ступенькам лестницы, как перед ним появилась Барбара в переднике с раскрасневшимся лицом. Оливер отвел глаза и нащупал руками прохладные бронзовые перила лестницы. Канделябр был выключен. Но даже в тусклом полумраке фойе он мог разглядеть, что она напряжена и озабочена.

— Мне кажется, нам надо поговорить, — тихо произнесла она. Сердце у него замерло, в голове сразу закрутились мысли о примирении. Он просто не мог удержаться, чтобы не подумать об этом. И сразу начал прикидывать, как ему лучше повести себя в этом случае. "Это будет зависеть от степени ее раскаяния, — решил он и взмолился: — Господи, будь великодушным!"

Следом за ней он прошел в библиотеку. Барбара зажгла одну лампу, и мягкий свет словно окутал ее. Она нервно вытерла руки о фартук. Леди Макбет, он улыбнулся сравнению, которое ему пришло в голову. Оставаясь подчеркнуто деловой и холодной, она осторожно уселась на краешек одного из кожаных кресел. Он тут же решил, что это дурной знак, и придал своему лицу заинтересованно-вежливое выражение.

— Ты не можешь оставаться здесь, Оливер, — жестко произнесла она. — Сейчас это просто невозможно, — ее голос был тихим, но твердым. Ему тут же стало неловко за свои глупые надежды на примирение. — Пора посмотреть в лицо реальности, — проговорила она, вздохнув. — Думаю, так будет лучше для всех. И для детей тоже.

— Не впутывай сюда еще и детей, — зло прошипел он, вспомнив наставления Гольдштейна.

Она несколько секунд задумчиво на него смотрела.

— Да. Думаю, ты прав. Но, если честно, то вся сложившаяся ситуация выглядит очень уж нездоровой, — больше всего его угнетали ее категоричность и рассудительность. Ты далеко зашла, малышка, подумал он. Что же заставило тебя поступить со мной так?

Он окинул взглядом комнату, которую, по сути, сотворил своими руками. Вот полированные полки из орехового дерева, на которых стоит такое количество книг в кожаных переплетах, а в этих книгах — веками копившаяся мудрость, но сейчас для него она не имела никакого значения.

— А я думаю, что предложил тебе самое разумное решение проблемы, — ответил он, стараясь придать словам тот строгий адвокатский тон, которым он обычно разговаривал со своими клиентами. Но дрожь в голосе выдавала его с головой.

— Для меня это не выход из положения, — все так же спокойно ответила она.

— А чего ты хочешь? Забрать себе все? И оставить меня ни с чем? Это, по-твоему, разумно? — в его голосе явно начинали звучать повышенные ноты, но он вовремя вспомнил предупреждения Гольдштейна.

— Да, и это будет вознаграждением за те двадцать лет, что я подарила тебе. И я не в состоянии заработать за пять лет того, что ты с легкостью зарабатываешь за год. Как бы прекрасно ни пошел у меня бизнес. Поэтому я считаю, что мои требования вполне разумны.

Он встал и нервно заходил по комнате, трогая все подряд. В конце концов он остановился перед столиком для сбора ренты, засунул палец в одну из прорезей и крутанул крышку.

— Я столько вложил в этот дом. И уж ничуть не меньше тебя. — Он изо всех сил старался говорить спокойно, держать себя в руках. Посмотрев на жену, он увидел, что та оставалась совершенно бесстрастной и невозмутимой. И непреклонной. — Я просто не могу поверить, что ты можешь так спокойно и равнодушно относиться к тому, что происходит, если учесть, что мы с тобой прожили вместе восемнадцать лет.

— Я вовсе не собираюсь вступать в дебаты по поводу того, кто прав, а кто виноват, Оливер. Я уже сыта этим по горло. Тебе же надо просто понять, что я впервые в жизни решила подумать о себе.

— А как же дети?

— Учти, я собираюсь полностью использовать свои материнские права, — она нахмурилась. — А теперь, кто впутывает детей?

— Просто все не ясно, Барбара. Если бы я только смог понять, тогда бы относился к этому более терпеливо.

— Понимаю, — проговорила Барбара, и в ее голосе проскользнуло что-то похожее на жалость. Он заметил, как она поджала губы: она всегда поджимала их, когда ее что-то беспокоило. — Просто я стала другой, и тут уж ничего не поделаешь. Я совсем не похожа на прежнюю Барбару. Все мои объяснения покажутся тебе слишком жестокими. А я не хочу быть жестокой.

— "Сдается мне, что леди много спорит…"

— И вот это тоже. Эта одна из тех вещей, которые я в тебе ненавижу, Оливер. Все эти литературные цитаты, которых я не знаю и начинаю спрашивать, и опять же чувствую себя в сравнении с тобой невежественной простушкой.

— Прости меня за то, что я живу.

— Ну вот, теперь ты настроен враждебно.

Как ты мне сейчас нужен, Гольдштейн, чуть не выкрикнул он, взмахнув руками, словно этот жест помогал ему продолжить разговор. Гольдштейн не велел ему общаться с женой. Но как он сможет избегать контактов, живя с ней под одной крышей?

— А ты думаешь, у меня к тебе должно быть какое-то другое отношение? — спокойно спросил он.

— Пожалуй, это уже не имеет никакого значения. Я теперь вынуждена думать только о себе, — она поднялась и снова вытерла руки о фартук. — Мне очень жаль, Оливер. Понимаю, это звучит эгоистично. Но я теперь должна думать о своем благополучии.

— Ты просто бесчеловечна.

— Ничем не могу тебе возразить.

Он повернулся лицом к двери и замолчал, словно отгоняя от себя пустые надежды.

— Я не собираюсь уходить из этого дома. Не собираюсь сдаваться. Я намерен бороться с тобой до конца за каждый квадратный сантиметр и готов вложить в эту борьбу все силы, как моральные, так и материальные. Я хочу захватить весь этот дом и все, что в нем есть. И не намерен отступать.

— Все это далеко не просто, — проговорила она ему вслед, в то время как он четким шагом вышел из библиотеки и начал подниматься по лестнице к себе.

Закрывая дверь на щеколду, он решил, что должен поставить хороший замок с ключом. С этого момента, сказал он себе, наслаждаясь пробудившейся в нем воинственностью, здесь будет моя штаб-квартира.

Через весь дом проходили невидимые границы, отмечавшие линию фронта. Энн отчаянно старалась соблюдать нейтралитет вплоть до последних мелочей, чтобы не поставить под удар собственное положение в доме, хотя и не знала, как долго еще сможет выдерживать пребывание в самом центре невыносимого напряжения.