Хотелось вспомнить что-нибудь еще и рассказать об этом срывающимся от волнения голосом, но дама с открытыми плечами (откуда-то было известно, что ее зовут Ольгой) смотрела сквозь него, видя своими серыми глазами (немножко разведенными от пары бокалов шампанского) какую-то свою картинку, которая, кажется, не имела никакого отношения к окружающему, а у Эмиля с Эрнстом от усталости слипались глаза.

Видя все эти в общем-то привычные для данного места и для данного времени суток метаморфозы, метрдотель вызвал для всей компании лифт, который — тяжелая красивая чугунная клетка — ждать себя не заставил, а с медленным достоинством опустился откуда-то с небес с пожилым бородатым архангелом в фуражке и кителе с галунами. Архангел говорил на непонятном немецком, но жесты его были вполне понятны — вот он поддержал оступившуюся Ольгу под локоток, вот он чиркнул спичкой под носом полковника Адлера, и однокрылый мотылек пламени пересел и мгновенно впитался кончиком папиросы.

Ехали долго, потом долго шли по коридорам к своим комнатам, потом долго спали — Эмиль с Эрнстом, Адлер с Ольгой, которая, правда, сказала полковнику перед входом в его номер, что ни его деньгами, ни его страстью она не интересуется, что подтвердилось и в дальнейшем — свою часть любовного церемониала она выполняла хоть и умело, но с явной прохладцей, сумев во время происходящего как бы отделиться от самоей же себя и теперь словно со стороны наблюдать за карабкающимся и соскальзывающим с ее голого скользкого тела полковника Адлера, который, надо сказать, после кончины Варвары Ильиничны основательно подзабыл все эти упражнения подобного рода.

Потом, как водится, было утро, потом, как водится, от Ольги ничего не осталось, хотя Адлер, провожая ее, поклялся вечно помнить, любить и писать.

Она недоуменно пожала плечами в ответ, давая понять, что ни в первом, ни во втором, ни в третьем отнюдь не нуждается, а происшедшее ночью просит считать простой и теплой (буквально) встречей соотечественников на чужбине. Завтракали молча и не торопясь. Эрнст с Эмилем с любопытством смотрели на Адлера, понимая, что теперешняя праздность есть некое их промежуточное состояние, небезопасное к тому ж. Весь взвинченный, с суетливыми нечеткими движениями, будто каждый сустав получил возможность дополнительных движений, откуда-то издали, вернее со стороны роскошных стеклянных дверей, к ним вдруг стал приближаться директор цирка, который приблизился ровно настолько, чтобы бледность и тревога его лица стали заметны особенно хорошо.

— Я так и знал, где вас искать, я обошел все самые дорогие гостиницы, — сказал он, перебарывая одышку, — но я, собственно, не об этом, нам, собственно, надо поговорить. Дело наисрочнейшее.

— А что вы скажете об эспрессо и штруделе? — поинтересовался Адлер. — Они здесь преотменные.

— Все строго между нами. Хотя ваши мальчики уже взрослые и в некотором роде являются даже соучастниками событий, все же я бы хотел кое-что шепнуть на ушко только вам.

— А вот местный чай меня разочаровал, и дело даже не во вкусе, а в цвете, нет насыщенности, что ли, нет той искры, к который мы там у себя привыкли.

Мальчики, аккуратно промокнув рты салфетками, поднялись из-за стола и, не сговариваясь, щелкнули каблуками и чинно поклонились взрослым, мол, все понимаем, есть разговоры не для детских ушей.

А дело было в следующем: в Москве кое о чем все-таки догадались, вышли на след, и вот со дня на день или даже с минуты на минуту сюда пожалуют специально обученные люди, которые арестуют Адлера, откажут ему в его имени и отправят назад, в душную тюрьму, где следователь Коровко, плотоядно улыбаясь, поинтересуется прямо: «Побережский, Антон Львович, если не ошибаюсь?»

Нет, этого допустить было нельзя… Зато можно было выбрать летающее или плавающее средство, доверить себя — соответственно — пилоту или капитану, и птицей или рыбой перебраться за океан, где снова все будет по-другому, по-новому, по-неизвестному, по-безопасному.

— Если сначала доберутся до вас, то потом сразу выйдут и на меня, — грустно сказал директор цирка, — хотя вероятна и обратная последовательность. Боюсь, результат в обоих случаях будет одинаково неприятен. Вот если бы один из нас скоропостижно умер, — мечтательно продолжил он, — то разоблачение значительно затруднилось бы. Но на это, я имею в виду смерть, уповать все-таки не стоит. Или у вас, может быть, есть свои соображения на сей счет? Ведь вы никогда не говорили мне о состоянии собственного здоровья. Вдруг вы можете похвастаться какой-нибудь неизлечимой болезнью, которой осталось-то и дел на неделю? Как бы тогда все облегчилось и прояснилось! Ну, что ж вы молчите?!

— Нет, — с мстительным удовольствием сказал полковник Адлер, — я совершенно и бесповоротно здоров. Я умею отжиматься от пола, нырять в прорубь и делать массу подобных бесполезных, но красноречивых вещей. Не думаю, что, по крайней мере сейчас, есть хоть одна причина, по которой я смог бы принять горизонтальное и вечно-неподвижное положение.

— Это плохо, — ответил директор цирка. — А о самоубийстве вы никогда не задумывались? — после паузы спросил он, — есть, знаете ли, очаровательный револьверчик, прям сам просится в руку, прям сам подносится к виску. Ну, что вам стоит, ведь вы же настоящий герой!

— Господи, ну какую же ерунду приходится иногда выслушивать, — с досадой воскликнул Адлер и попросил директора цирка немедленно удалиться.

Тот так и поступил.

Дорога выглядела так — серое ровное шоссе с большими рекламными щитами на обочинах. Ожидалась погоня. У полиции было достаточно знаний, чтобы сесть им на хвост: его автомобиль, он сам, две, наконец, ангельской красоты и схожести девочки. От автомобиля, конечно, можно было избавиться и заменить его на другой, но разве можно было вот так просто взять и избавиться от себя, Эммы и Ю!

Очередной рекламный щит желал приятного аппетита и стрелкой с адресом указывал, где, собственно, пожелание немедленно могло бы быть приведено в исполнение. Закусочная Пиркинса. Жареный картофель, жареный же тунец, томатный сок с лимоном, спасательным кругом застывшим на кровавой поверхности. Полицейских вокруг не наблюдалось, если, конечно, не думать, что их переодели в клетчатые байковые рубахи и бейсбольные кепки — именно таким нарядом могли бы похвастаться немногочисленные местные едоки. Время ленча подходило к концу, и люди, целуя и выбрасывая бумажные салфетки, даже и не думали арестовывать Пикуса с попутчицами, а равнодушно уходили отсюда. Вместо них в зале появился сам Пиркинс. С удовольствием все повторяя и повторяя свое имя, он все же успел поинтересоваться, как им еда.

— Очень вкусно и очень полезно.

— Тогда, может быть, пива за счет заведения? — спросил польщенный Пиркинс.

— Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз, — так прозвучал ответ.

В голову ничего не приходило. Возможно, уже в завтрашних газетах появится его, Пикуса, фотография, что сразу же приведет ко вполне определенным трудностям.

— Это ваши дочки, мистер? — не унимался Пиркинс.

Вместо Пикуса солгали девочки; да, в некотором роде, сказали они.

Пикус посмотрел на них с благодарностью и недоумением, и девочки взглядом ответили, мол, так будет удобнее и лучше всем, наш загадочный покровитель.

И именно потому, что он не мог обмануть их ожиданий и обречь на несносную полицейскую суматоху, в голове вдруг все разом зажглось, прояснилось; от растерянности и тревоги не осталось и следа; настоящая искренняя улыбка, но не вымученная гримаса сделала голыми его красивые зубы, всего лишь несколько лет назад воткнутые ему в рот искусным американским дантистом.

Он спросил Пиркинса, и тот ответил утвердительно, что да, телефон, конечно, имеется.

У Леониды Леонидовны был заспанный голос, и, не дождавшись того, что намеревался сказать ей Пикус, она стала жаловаться на бессонницу, на — как следствие — ядовитые снотворные таблеточки, хотя, помните, дорогой Адам Янович, что в России в таких случаях мы принимали настойку пустырника, от которой сон был крепким и прозрачным, и наутро не было этой ужасной разбитости, этой тяжелой ваты в голове, этой — как бы получше выразиться…