— Леонида — моя дорогая — Леонидовна, — перебил ее Пикус, — я слишком долго терпел, не в силах произнести вот это, заветное, но сегодня, именно сегодня я не могу вам не сказать…
Он сказал ей, что, конечно же, любит ее, что дольше им не следует быть врозь, что это преступно — так противоречить голосам своих чувств. Леонида Леонидовна, для разгончика расплакавшись, быстренько согласилась и вот уже под диктовку Пикуса записывала адрес закусочной Пиркинса, куда ей надлежало немедленно прибыть.
Она появилась со слишком черными глазами и слишком красными губами, с небольшим саквояжиком и отчего-то — зонтом, хотя день был теплым и солнечным. «Что, обещали дождь?» — поинтересовался Пикус, и она ответила, что это — если можно так выразиться — зонт от слез, ибо плач невозможно унять, ибо (как смешно, что привязалось это старомодное «ибо») его предложение так неожиданно и так долгожданно.
Он что-то ей солгал про то, что никогда прежде он не верил в любовь с первого взгляда и именно поэтому все оттягивал и оттягивал признание, невзирая на жутко нежные и откровенные сны; и не боязнью ошибиться, а нежеланием ненароком принести ей несчастье объясняется его долгое, многолетнее молчание и так далее, и так далее, хотя вы помните, Леонида Леонидовна, как однажды вы пришли ко мне в алом платье с приколотым букетиком ландышей…
Далее пришлось замолчать, так как он, кажется, ошибся и про алое платье, и про ландыши, но разомлевшая Леонида Леонидовна была уже не в состоянии обращать внимания на подобные мелочи, а, закрывши глаза, с остервенением требовала, чтобы он продолжал, продолжал, и Пикусу ничего не оставалось (чтобы не сорвался его план), действительно, продолжать. Опять про любовь, про стук сердца и замирающее дыхание. Про горячие руки и ледяные щеки (или наоборот). Про написанные, но неотправленные письма, про сочиненные, но позабытые стихи. Про — сволочь и сука, когда же ты насытишься уже! — нежное и мягкое, что обволакивает каждую мысль, каждое воспоминание, каждую мечту, и тут же отчаяние: вдруг чувство не будет разделено надвое, на две половинки, одна из которых — я, а другая — вы, моя дорогая и милая Леонида Леонидовна.
Получилось; ее лицо было в некрасивых пунцовых пятнах, а из глаз сочились густые черные слезы. Зато вместо подозрительного джентльмена, зорко следящего за парой малолетних красавиц, пред очами любого заинтересованного наблюдателя значилась теперь вполне заурядная крепкая американская семья: папа, мама и две чуть задумчивые дочурки крепкого герлскаутского возраста.
Леониде Леонидовне было, конечно, не сообщено ни о конфликте с полицией, ни о достоверно предполагаемой погоне, и поэтому Пикус (они уехали уже от хлебосольного Пиркинса) сослался на собственный каприз, когда заявил о насущной потребности скорейшей замены автомобиля. Леонида Леонидовна, теперь ликующая от ответственности сразу за одну большую семью, мягко, но, что называется, твердо Пикусу возразила, заявив, что, наверное, не совсем разумно вот так напропалую тратить деньги, тем более что и эта машина в совершенно превосходном состоянии.
— У нас планируется свадебное путешествие или что-то навроде того, — сказал Пикус, — а мотор нашей машины таков, что в любую минуту может вспыхнуть, как спичка.
Колеса гладко шелестели по шоссе — так, кажется, принято писать про беззаботных путешественников? Девочки хрустели чипсами на заднем сиденье, лишь однажды попрося перевести на понятный английский одну из русских реплик Леониды Леонидовны, по-прежнему возражавшей против покупки нового автомобиля. Пикус молчал в ответ, напряженно думая, как одному, без ассистентов (столь бы полезных в таком дельце!), купить новую машину и заставить бесследно исчезнуть старую.
Мотель имел глупое и незапоминающееся название — тем хуже для их возможных преследователей. Карточки заполнял Пикус, назвав себя д’Анджелло, девочек — Розой и Лилией, и лишь Леониде Леонидовне (по-прежнему не подозревавшей об имеющих место сложностях) досталось ее старое имя.
— В силу некоторых обстоятельств, — сказал Пикус сестрам, — пользование нашими привычными именами было бы безрассудным щегольством. Так что пока побудьте цветочками, что совсем недурно, кстати сказать. Если договоритесь, то можете между собою именами меняться — все равно кроме нас троих этого никто не заметит.
У Леониды Леонидовны на глазах портился характер. Ответственность за семью стала выражаться у нее суетливой начальственностью. Она вдруг вспомнила незыблемую истину, заключающуюся в том, что счастье возможно только на сытый желудок и без присутствия сквозняков. Поэтому первым делом в выделенных им комнатах она послюнявила указательный палец и, выставив его, внимательно выждала, появится ли на нем ментоловый холодок. Сквозняков в комнатах не было, поэтому предстоящая ночь не таила опасности. Теперь — накормить. «Господи, вы же все у меня голодные!» — воскликнула она и, несмотря на всеобщие возражения, все заглядывала каждому в глаза, будто ожидала в ширине зрачков найти неоспоримое подтверждение своего страшного предположения.
Голодными они не были, но в угоду набиравшей обороты Леониде Леонидовне пришлось согласиться с обратным. Это значило, что нужно было отправляться в ресторан, на местонахождение которого довольно смутно указала ладонь неразговорчивого портье за конторкой, увлеченного чтением комикса.
Чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания, они отправились в ресторан пешком, что поначалу удивило Леониду Леонидовну, но потом она охотно согласилась с Пикусом, что девочкам вечерняя прогулка пойдет только на пользу. Идти пришлось не очень долго, но за время пути их сердца успели сделать не менее тысячи сокращений. Аппетита нагулять не удалось, зато лица всех четверых были окровавлены от прихлопнутых местных жадных комаров.
Ресторан был белый снаружи и серый (от грязи) внутри. Возмущение Леониды Леонидовны, громко высказанное по-русски, было с равнодушным любопытством от начала до конца прослушано молоденьким официантом, который в ответ сказал, что на десерт есть только холодный яблочный пирог.
«Еда должна быть в первую очередь полезной и лишь потом — вкусной, — назидательно сказала Леонида Леонидовна, слушая, как Пикус переводит ей меню, — но, впрочем, ни на то, ни на другое здесь, похоже, рассчитывать не приходится». Ее порицания удостоились и тарелки, недостаточно — при пристальном изучении — чистые, но официант отказался заменить их на другие. «Не в правилах нашего заведения, — переходя на издевательскую высокопарность, продолжил он, — разрешать посетителям самостоятельно мыть тарелки. Нарушившему данные условия будет отказано в дальнейших посещениях заведения. Несогласному же с этим будет рекомендовано воспользоваться услугами других заведений, которых, кстати сказать, поблизости не наблюдается».
Девочкам происходящее нравилось, и когда, улучив минутку, официант поинтересовался их именами, они с удовольствием назвались Розой и Лилией, что вызвало у Пикуса прилив благодарного удовольствия. Леонида Леонидовна тут же встряла и озабоченно спросила, мол, как же так, ведь раньше было по-другому.
— Нет, теперь и отныне только так, — твердо сказал Леониде Леонидовне Пикус, в качестве отступного разрешив ей протереть тарелки салфеткой, которую она пропитала своими духами.
— Будет немного пахнуть, — объяснила она недоумевающим сестрам, — но зато микробам капут. Адам Янович, переведите, пожалуйста, а не то они сочтут меня за сумасшедшую.
Кажется, до холодного яблочного пирога дело не дошло; у каждого во рту был привкус сладких духов, но лишь Леониду Леонидовну он не обременял никак, а напротив, наполнял ее сдобным умиротворением и спокойствием из-за того, что во время еды никто не подцепил никакой заразы. Пикус заметил, как раскраснелись ее щеки и какая необычная истома появилась в глазах.
— Кажется, я охмелела, — низким грудным голосом произнесла она, когда они, наконец, поднялись из-за стола, — ведь духи, они на спирту?
Ни эта последняя реплика, ни особая цепкость Леониды Леонидовны, которую она продемонстрировала, взяв, вернее, схватив Пикуса под руку, не предвещали ничего хорошего, тем более вспомнилось, что сегодня первый день их свадебного путешествия со всеми вытекающими отсюда ночными последствиями.
