Следовало немедленно же смягчить сухость тона, заставить, что ли, улыбнуться себя, но так нервничал Пикус, так боялся выдать собственное волнение, что лицо его все больше мрачнело, и вот уже даже брови, как две знакомящиеся собачки, ткнулись друг в друга.
— Да, мы помним, вы намеревались нам что-то рассказать, — сказала Эмма, впервые в жизни испытывая вдруг томное теплое удовольствие от их несомненной власти над посторонним человеком. Эту власть требовалось еще до конца осознать, прочувствовать и правильно ею распорядиться.
Она посмотрела на Ю и по тому, как на мгновение дернулся ее вспыхнувший глаз, немедленно поняла, что и та думает то же самое. С той же закономерной одновременностью они представили, как, воспользовавшись ситуацией, они смогли бы отравить или зарезать этого человека, и тот в ответ, столь явно порабощенный своей безумной симпатией, скорее всего, не заметил бы ни первого, ни второго. Конечно, они слышали и читали про такие вот злодеяния, совершенно искренне порицая их, зная к тому же, что правосудное человечество уже давным-давно обзавелось достаточным количеством гильотин, электрических стульев, топоров, веревок и тому подобного. И теперь словно не себя, благочестивых скромниц, видели они рядом с Пикусом, а двух других незнакомых девочек, хладнокровных и алчных, которые — не будь они плодами фантазии — могли бы с максимальной выгодой для себя воспользоваться ситуацией. И вдруг подумалось, что эти две незнакомки, воспользовавшись паузой, сейчас что-то скажут, сделают что-то, после чего бесследно исчезнут, оставив их, Эмму и Ю, с глазу на глаз с полицейским, судьей и палачом, который (самый неприятный из всех упомянутых) расчехлит топор, попробует ногтем острие, размахнется покрепче…
— Прежде чем вы начнете что-нибудь говорить, ответьте, пожалуйста, почему вы не думаете, что мы можем злоупотребить вашим доверием? — вежливо спросила Ю.
Ответить можно было по-разному, например, красноречивым молчанием и плавной мимической волной на лице, которая разбрызгается вдруг несколькими столь неожиданными слезинками. Или лаконичным: мол, у меня нет выхода, ведь так долго я ждал вас… Или долгим многословным и многотрудным объяснением с воспоминанием собственных бессонных ночей, когда всего лишь непогашенный свет в туалете заставлял думать, что кроме одного Пикуса, лежащего сейчас в кровати, есть Пикус и другой, что вышел лишь на минутку, чтобы полюбоваться собственной тонкой полоской жидкого электричества. Вот-вот он вернется, мой милый Пикус, вот-вот мы снова ляжем с ним на одну кровать, вот-вот мы пожелаем друг другу спокойной ночи, вот-вот сольемся мы с ним воедино, но всякий раз бессонница заканчивалась на самом неподходящем месте, и утром, когда снова головная боль и снова цокот голодных голубей снаружи на подоконнике, с отчаянием вспоминалось несвершившееся ночное свидание.
— Ну, прежде всего, злоупотреблять моим доверием было бы совсем и совсем не в ваших интересах, — спокойно произнес Пикус. — Я, видите ли, дорогие мои, не просто какое-нибудь частное лицо, не какая-нибудь там персона вне достоверности, не отпечаток чьей-нибудь (пускай даже своей собственной) галлюцинации, а самый что ни на есть настоящий фильмовый режиссер, фигура, безусловно, известная и даже знаменитая. Моя фамилия Пикус, и я уверен, что вы смотрели не меньше дюжины моих фильмов. По разным причинам, которые вам, моим милым несмышленым голубкам, знать еще рановато, в титрах фильмов значатся совсем другие имена, но вам я открываю большущий секрет подлинного авторства. Да-да, «Охота в прохладе» — это тоже снял я, вернее, не только я. Есть еще один Пикус, дорогие мои, и все-все-все (и фильмы тоже) мы делаем с ним вместе. Это очень трудно объяснить и понять, но мы не показываемся с ним на люди одновременно. Вы должны это знать и не пугаться, когда рано или поздно к вам подойдет человек с моей внешностью, но отнюдь не я. Вы это поймете, почувствуете, увидите и даже услышите, поскольку у нас с ним разные голоса. Но он скажет вам то же самое: «Здравствуйте, дорогие мои!»
На всякий случай девочки согласно покивали, не став показывать своего удивления, хотя, наверное, удивляться было чему.
— Но все это второстепенное, — продолжал Пикус, радуясь, сколь гладко и правдоподобно все у него получается, сколь ловко затягивает он в капкан своих ничего не подозревающих жертв, поскольку положительно не было никакой возможности по случайности, по нелепому несчастью вдруг их лишиться, опять оставшись в одиночестве, чтобы ночью, под перламутром полной луны, под пыльцой недосягаемых звезд, под распластанными крыльями черных птиц вновь барахтаться на мелководье бессонницы, до этого специально не потушив свет в туалете и оставив там же полузакрученным кран.
Вместо ответа пытливая Эмма, сощурив глаза, долго изучала Пикуса, а потом, впервые в жизни почувствовав, что вкрадчивой грациозности сейчас ждут именно от нее, с неслышной, будто бескостной плавностью встала из кресла и с загадочно, по-лукавому дернувшимися уголками рта уже несла назад добычу — последний номер «Movie’s Gossips»[15], где на развороте была огромная фотография режиссера «Охоты в прохладе» д’Анджелло, а также длинное интервью с ним.
— Эмма хочет сказать, — помягче, стараясь сгладить неловкость, сказала Ю, — что вы не очень-то похожи на человека, изображенного на фотографии в журнале. Эти усы, трубка, кожаные бриджи и вообще…
— Добро пожаловать в мир чудес и метаморфоз, — нимало не смутившись, воскликнул Пикус и стал хлопотливо, с комичной суетливостью охлопывать себя, приговаривая под нос цитату, как видно, из какого-то фильма: «Черт, ну куда же они запропастились, ключи, я имею в виду ключи».
— Вы что-то потеряли? Не могли бы мы вам помочь? — явно подлизываясь, предложила Ю.
Но Пикус благодарно кивнул в ответ:
— Спасибо, я попробую сам.
Нашлись, вернее, нашелся ключ, вот именно ключ. Медный и тяжелый. С твердой изысканной бородкой. И даже секретер, куда точнехонько вошел этот ключ, нашелся тоже. Из секретера торжественно были извлечены: пакет табака «Captain’s Black», вересковая трубка «Dunhill», русские старинные золотые часы «Павел Буре», накладные театральные усы и турецкая феска. Феска была водружена на голову, усы приклеены под ноздри, табак рассыпан на журнальный столик, трубка раскурена, а луковица часов раскрыта, обнаружив отсутствие минутной стрелки.
— Я попрошу закрыть глаза и досчитать до десяти, — чувствуя необычайное воодушевление и даже вдохновение, воскликнул Пикус, а сам на цыпочках побежал к зеркалу, чтобы разлохматить волосы и пальцами вылепить из собственного лица требуемое выражение. Он был и сам поражен, когда увидел в зеркале свое отражение и поэтому храбро скомандовал девочкам отрывать глаза.
— Вот теперь я похож на д’Анджелло, вернее, на того д’Анджелло, который изображен в том журнале, что вы мне предъявили.
Несходство было поразительным и несомненным, но сестрам почему-то захотелось забыть и не думать о нем, и вовсе не из нежелания обижать их нового друга, а из-за детской еще надежды на настоящие чудеса. Тем более что от трубки Пикуса тихо, как на медленной карусели, кружилась голова, тем более что спускающееся солнце за окном было расколото надвое каким-то готическим шпилем, тем более что свежий предвечерний воздух стал затекать под ноги, тем более что за этот длинный день накопилась усталость, хотя нет, спать не хотелось, спать не хотелось, конечно, но границы предметов зыбились и теряли твердость своих очертаний, и голос Пикуса стал меркнуть, и слов было не разобрать, хотя оставался гул — это Пикус продолжал говорить, то вскакивая на нежно зыбящийся стул, у которого под тяжестью неторопливо изгибались ножки, то падая в мягкое кресло, которое тихо расползалось в ответ, словно было вылеплено из пастилы. Потом стало немного темнее, и это было даже хорошо, потому что глаза начали уставать; потом наступили сумерки, и это было лучше еще, потому что Пикус все говорил и говорил про какие-то вечные поиски, про какие-то параллельные миры, про каких-то двойников, но не плотских и биологических, но сакральных и вечных. И странное дело, чем дольше говорил Пикус, тем больше становился он похожим на д’Анджелло, который незаметно тоже подключился к беседе, сначала бессловесным тенеобразным присутствием, затем легким пошевеливанием, затем, с ловкой незаметностью слившись с Пикусом, уже его голосом говорил, что сестры будут главными героинями нового фильма, съемки которого не начинались только потому, что никак не могли найти вот именно их.
