– Ты знаешь Сократа! – сказал Перикл. – Будь с ним терпеливее, ты знаешь, он – друг.

Но Аспазия сердилась, и мысль – уже давно зародившаяся в душе наказать философа, вечно готового учить, с новой силой пробудилась в ней, в то время, как она с победным видом шла рядом с супругом.

В некотором отдалении за ними следовали двое и внимательно наблюдали. Насмешливые улыбки мелькали на губах, когда они перешептывались друг с другом.

Эти двое были: Диопит и олигарх Фукидид.

– Жена ускользнула, – мрачно сверкая глазами, говорил олигарх.

– Тем хуже для нее, – говорил жрец, – ты знаешь народ – если бы она была осуждена, то о ней жалели бы и сострадали бы Периклу. Теперь, когда она ускользнула, скоро будут говорить, что судьи были снисходительны, что могущество Перикла становится опаснее, если из любви к нему оправдывают преступников. Торжествуй сегодня, – продолжал Диопит, грозя кулаком супругу Аспазии, – стрела, которую ты отклонил от жены, попадет в твою голову.

Однажды утром Перикл шел со своим другом Софоклом по Агоре, как вдруг встретился с Эврипидом, шедшим в сопровождении Сократа.

Вслед за поэтом несколько рабов несли багаж. Перикл, удивленный этим, спросил, куда он отправляется.

– Я еду на Саламин, – отвечал Эврипид, – где я надеюсь, наконец, найти спокойствие, в котором нуждаюсь. В прибрежном гроте, где я впервые увидел свет, я хочу поселиться навсегда. Надеюсь, что там мне никто не помешает.

– Разве деревенский дом не предоставляет тебе спокойствия и уединения? – спросил Перикл.

– Не говорите мне о деревенском доме, – сердито возразил поэт, голова распухла от ужасного кваканья лягушек и треска кузнечиков. Напрасно Сократ помогал мне в течение двух дней охотиться за ними… Ты смеешься, Софокл, тебе легко говорить воодушевленные речи в окружении целого хора лягушек.

– Отчего же нет? – улыбаясь возразил Софокл. – Все в природе имеют голос, все поют: поют вороны, поет ветер, поют деревья, поет камень, когда его толкает ногой путник. Поэтому, Эврипид, оставь нам наших лягушек…

– У вас их кажется достаточно, – резко перебил Эврипид, – нынешние поклонники прекрасного – те же самые лягушки, они надоедают постоянным кваканьем. Своими речами они умеют превращать черное в белое, никогда не желают взглянуть прямо в глаза серьезной жизни. Но не будем говорить об этом. Не одни лягушки и кузнечики сделали невозможным пребывание на твердой земле, ничего в Афинах мне больше не нравится. Как ни привык человек к афинской веселости, тем не менее ему неприятно переносить насмешки всех уличных мальчишек из-за бежавшей жены. К тому же, мне кажется, в воздухе носится что-то угрожающее. Прощайте, я отправляюсь на Саламин.

– Неужели наше счастье зависит от места? – возразил Софокл. – Мне кажется, что грек должен оставаться, несмотря на все суровое и мрачное, самим собой, проводить жизнь в невозмутимом спокойствии, как человек постигнувший высшую гармонию собственного существования, которому ничто не может испортить благородного наслаждения этим существованием.

– А когда страх заставит дрожать колени, – перебил его Эврипид, – что ты будешь делать тогда, когда иссякнет источник наслаждений?

– Тогда я откажусь от наслаждений молодости, – отвечал Софокл. – Но и в старости меня будет окружать достаточно прекрасного.

– Ты говоришь, как сын добрых старых времен, – возразил Эврипид, – и забываешь, что мы становимся умнее и уже не в состоянии наслаждаться идиллическим спокойствием.

– Что касается меня, – заметил Сократ, – то слова Софокла удивляют.

Но прежде, чем Софокл успел что-нибудь прибавить, в народе, собравшемся на Агоре, поднялся шум: подали сигнал начала народного собрания на Пниксе и все бросились туда.

Перикл улыбнулся и сказал:

– Сегодня, сын Софроника, нам не удастся поговорить, так как афинян призывают на Пникс более настоятельные дела…

– Мирмекид, – говорил афинский гражданин своему соседу, направляясь с толпой народа на Пникс, – то, что мы можем решить сегодня на Агоре, кажется мне, будет иметь дурные последствия для Эллады. Для этого есть предзнаменования, но что всего ужаснее, это то, что Делос, священный Делос, остров ионического бога Аполлона, никогда до сих пор не подвергавшийся землетрясению…

– Конечно никогда, – перебил Мирмекид. – Каждому мальчику известно, что священный Делос прикреплен железными цепями к морскому дну и не может быть потрясен подземной грозой, как другие острова Архипелага.

– Так думали до сих пор, – продолжал Кирмоген, – но вчера пришло известие, что на острове было землетрясение, продолжавшееся минуту, и под ним слышались подземные удары.

– Делос потрясен! – вскричал Мирмекид. – В таком случае в Элладе не остается ничего устойчивого.

Другие мужчины присоединились к Мирмекиду и Кирмогену. Но разговор этот был скоро прерван громким шумом, раздавшимся на Агоре.

– Мегарская собака! – раздавались крики. – Мегарская собака! Убить его! Побить камнями.

Громадная кричащая толпа быстро собралась вокруг человека, схваченного несколькими афинянами и бывшего предметом негодования.

Не в первый раз мегарцев ловили в Афинах за дурные дела, особенно часто попадались они за незаконную торговлю. Афинский рынок и гавань были закрыты для соседнего города, многие из его граждан были изгнаны оттуда. Но негодование и злоба на мегарцев усилились с тех пор, как они варварски убили посланного из Афин герольда. С этого дня афиняне поклялись бить камнями каждого мегарца, который появился бы в Афинах.

Пойманный умолял сохранить ему жизнь и клялся всеми богами, что он не мегарец, а элевсинец.

– Не верьте ему! – кричал тот, который первый схватил его и продолжать держать за руку. – Не верьте ему – я его знаю. Это – мегарская собака! Мегарская собака!

В это мгновение мимо проходили архонты. Они, узнав в чем дело, запретили убивать пойманного, позвали вооруженных луками скифских стражей и приказали им взять задержанного.

На Пниксе, в стороне от народного собрания, трое мужчин тихо, но с жаром, перешептывались. Это были Клеон, Лизикл и Памфил.

В это время на Пникс пришли посланные лакедемоняне, чтобы явиться перед народным собранием афинян. Они явились требовать удовлетворения за родственную и союзную им Мегару. Враждебными взглядами обменялись эти спартанцы и большинство окружавших их афинян. Один олигарх шепнул на ухо другому:

– Чего мы должны желать, войны или мира?

– Трудно решить, что лучше, – возразил его собеседник.

Еще более возбужденный, чем когда он поднимался на Пникс, спускался с него афинский народ. Через несколько часов на Агоре образовалось множество групп.

– Я нахожу, что Перикл никогда не говорил так прекрасно! – кричал Мирмекид.

– О, это лисица с львиным лицом! Как он спокоен, по-видимому, готов на всякие уступки, он выставляет только те требования, которые никогда не могут быть приняты. Как он ловко сказал, что афиняне готовы возвратить союзникам полную свободу, только спартанцы предварительно должны сделать то же самое.

– Я предчувствую морской поход! – вскричал цирюльник Споргилос.

– Отчего же нет? – раздалось несколько голосов. – Разве тебе не нравится веселое морское путешествие.

– Да, но в море – горько соленая вода, – возразил Споргилос.

– Ешь чеснок, как боевой петух, чтобы сделаться храбрее и задорнее! крикнул кто-то.

В это время в другой группе раздался голос Клеона.

– Я хочу войны, но без Перикла, – кричал он, – война не должна возвысить Перикла. Как мы добьемся от него отчета, когда он будет стоять во главе войска или флота! Итак, долой Перикла! Требование спартанцев изгнать его из Афин, как Алкмеонида, должно быть принято. Изгнать Перикла! Изгнать Перикла!

Так кричал Клеон, сопровождая свою речь резкими жестами.

– Война, но без Перикла! – неустанно повторял он.

Того же мнения был Памфил, который зашел дальше, говоря, что Перикла надо не только изгнать, но даже привлечь к ответу за управление и заключить в тюрьму.