– Не забывай солнечного затмения, – вмешался Демос. – Не мешает также припомнить, что в доме Гиппоникоса появилось приведение.

– Это правда? – спросили все присутствующие Каллиаса, сына Гиппоникоса.

– Да, это правда, – ответил он и рассказал, что действительно, в доме его отца появилось приведение, что Гиппоникос побледнел и похудел, что ему не идут в горло вкусные кушанья, что ночью как будто целая гора ложиться на него…

– Итак, – вскричал Алкивиад, – прибавим солнечное затмение и приведения в доме старых кутил! Пусть мир убирается к черту, если все будет в нем так мрачно! Еще раз повторяю, друзья, вперед! Будем бороться против мрачного, которое грозит овладеть всем миром!

– Разве мы нуждаемся в таких воззваниях! – вскричал юный Каллиас. Клянусь Гераклом, мы устроили ныне праздники, как никогда. Кажется, мы вели себя так, как можно было ожидать от веселых итифалийцев. Разве вся афинская молодежь не стоит за нас? Разве были в Афинах когда-нибудь более веселые праздники Диониса? Видели ли вы когда-нибудь, чтобы народ так веселился? Разве вино не течет потоками? Разве когда-нибудь в толпе бывало больше юных девушек? Разве бывало когда-нибудь в Афинах такое множество жриц веселья? Что ты говоришь о мрачных временах, Алкивиад, напротив, ныне веселые времена. Мир стремится к веселью, а не от него, как ты утверждаешь и, что бы ему ни угрожало, мы будем веселиться.

– Да здравствует веселье! – вскричали все.

Зазвенели кубки.

– Каллиас, друг мой, дай мне обнять тебя! – вскричал Алкивиад, целуя друга, – так хотел бы я, чтобы ты всегда так говорил. Да здравствует веселье! А для того, чтобы оно вечно жило и увеличивалось, итифалийцы должны соединиться со школой Аспазии – на нас и на этой школе, как на твердом основании, может покоиться веселье. Не сердись на Алкивиада, Зимайта, и ты Празина, и ты Дроза. Улыбнись снова, Зимайта, сегодня ты прекраснее, чем когда-либо. Клянусь Зевсом, за одну улыбку твоих прелестных уст, я готов потерять тысячу драхм моего пари и заставить еще немного подождать дочку Гиппоникоса!

Тогда все обратились к Зимайте, упрашивая ее помириться с Алкивиадом. Сама Аспазия вмешалась в дело.

– Не сердись более на Алкивиада, – сказала она. – Утверждая, что школа Аспазии должна быть в дружбе с его итифалийцами, он может быть прав, но только в том случае, если разнузданность итифалийцев будет сдерживаться в границах женскими руками. Мы должны принять в свою школу этого итифалийца, чтобы научить его истинному прекрасному равновесию, чтобы не дать погибнуть веселому царству радости среди мрачного и грубого.

– Мы отдаемся тебе! – вскричал Алкивиад. – И выбираем Зимайту царицей в царстве радости.

– Да, да, – раздалось со всех сторон, – итифалийцы не имеют ничего против того, чтобы их сдерживали такие прелестные ручки.

Среди веселого смеха была избрана Зимайта царицей радости и веселья. Для нее устроили прелестный, украшенный цветами трон, накинули на нее пурпурный плащ, надели на голову золотую диадему и обвили гирляндами роз и фиалок. Сияя прелестью молодости и красоты, она казалась настоящей царицей, даже взгляд Аспазии с восхищением остановился на ней.

– Настоящее – твое, Аспазия, – вскричал Алкивиад, – тебе же, Зимайта, принадлежит будущее.

Кубки были наполнены чудным напитком и осушены в честь сияющей царицы веселья.

– Под властью такой царицы, – восклицали юноши, – царство веселья распространиться по всей земле.

– Каллиас и Демос, берите вашу тысячу драхм! – вскричал Алкивиад. – Я считаю пари проигранным, я не иду завтра к Гиппоникосу. Предводитель итифалийцев заключает новый союз с царицей красоты и радости. Благодарение богам! Она снова улыбается!

Затем опьяненный любовью и вином, юноша приблизился к девушке, обнял ее среди всеобщих одобрений и хотел запечатлеть поцелуем заключенный союз.

В это мгновение, всем глядевшим на Зимайту бросилась в глаза яркая краска, покрывшая ее лицо.

Протянув руку, она не дала приблизиться Алкивиаду и стала жаловаться, что кровь от жара бросилась в ее лицо. Ей подали кубок, наполненный вином, но она оттолкнула его, требуя свежей воды, и выпила несколько кубков один за другим холодного напитка. Но вода казалась каплей, упавшей на массу растопленной меди.

В то же время все заметили, что глаза Зимайты налились кровью, язык с трудом поворачивался во рту, голос сделался хриплым, она стала жаловаться на сильный жар в горле, все ее тело начало дрожать, холодный пот выступил на лбу. Ее хотели увести в комнату на постель, но она, как бы гонимая диким страхом, хотела броситься в колодец, в глубокую холодную воду, так что ее, как безумную, с трудом смогли удержать.

Позвали Перикла. Он скоро явился и, увидев девушку, побледнел.

– Удалитесь, – сказал он всем гостям, но у них голова еще не совсем пришла в порядок от выпитого вина.

– Отчего тебя так пугает состояние девушки? – кричали они. – Если ты определил болезнь, то говори.

– Удалитесь, – повторил Перикл.

– Что же это такое? – вскричал Алкивиад.

– Чума, – глухо прошептал Перикл.

Как ни тихо было произнесено это слово, оно прогремело над всем собранием, как удар грома. Все замолчали, побледнели, девушки начали громко рыдать, сама Аспазия побледнела как смерть и, дрожа, старалась чем-нибудь помочь своей умирающей любимице.

Девушка была уведена прочь. Все гости начали молча расходиться. Только один Алкивиад быстро оправился, хотя и был пьянее всех.

– Неужели мрачные силы одолеют нас! – вскричал он, схватив кубок. Неужели напрасны были все наши старания! Что разгоняет вас, друзья? Вы все трусы! Если вы бежите, то я не сдаюсь. Я вызываю на бой чуму и все ужасы Гадеса!..

Так продолжал он говорить, пока, наконец, не заметил, что стоит один в опустевшем перистиле, окруженный увядшими венками и полуосушенными или опрокинутыми кубками.

Он огляделся вокруг.

– Где вы, веселые итифалийцы? – крикнул он. – Один… Один… все они оставили меня, все… Царство веселья опустело, мрачные силы победили… Да будет так! – вскричал он наконец, отталкивая кубок. – Прощай, прекрасная юность. Я иду к Гиппоникосу!

В ту самую, обильную событиями ночь, в которую Зимайта была провозглашена царицей радости на веселом пиру в доме Перикла, когда свет факелов вакханок сверкал на всех афинских улицах, в эту же самую ночь в тихом, уединенном Акрополе, на темной вершине Парфенона, сидела птица несчастья, мрачная сова, оглашая ночное безмолвие своим ужасным, пророчащим несчастье криком.

С городских улиц доносился на Акрополь слабый шум веселья, с которым странно смешивались крики совы. Далеко разносились они с вершины Акрополя, как весть о смерти, и эти крики в действительности были таковы, так как в ту ночь, когда юный Алкивиад и его друзья веселились в доме Перикла, в то мгновение, как они пили за здоровье сияющей красотой царицы веселья, в тюрьме умирал Фидий. Бессмертный творец Парфенона, уже давно страдавший неизлечимой болезнью, одиноко расставался с миром.

В тот самый час, в который знаменитейший и благороднейший из греков кончал свою жизнь во мраке тюрьмы, а Аспазия говорила Периклу: «Ты более не грек!» В тот самый час, казалось, произошел разрыв не только в сердцах Перикла и Аспазии, но и в сердце всего эллинского мира, как будто звезда его счастья померкла и вместе с победными криками совы с Парфенона раздался злобный смех демонов.

Жрец Эрехтея проснулся от криков совы. Ему казалось, что в этих криках он слышит слова: «Вставай, настало твое время!» А демоны шептали друг другу: «Наконец-то мы получили власть! Идем, спустимся на Афины, на всю Элладу!»

Во главе этой стаи демонов несчастья летели междоусобие и чума. Последняя распустила свои черные крылья и летела впереди всех над окутанными ночью и наполненными веселым шумом Афинами. Она отыскала место, где празднество было в разгаре, и бросилась вниз, как коршун на сверкающую молодостью и красотой юную царицу веселья в доме Перикла. Прелестнейшая из эллинских женщин, которой по мнению Алкивиада принадлежало будущее, сделалась первой жертвой чумы.