– Юноша! – вскричала в свою очередь Эльпиника, – не правда ли то, что утверждали твои товарищи в Спарте, что ты женщина? Представь себе, здесь также находятся люди, которые утверждают, что ты не мужчина, а гетера из Милета.

– Презренная, – продолжала между тем Телезиппа, не сдерживая своего гнева, – разве тебе мало того, что ты заманиваешь в свои сети мужчин? Ты вкрадываешься в домашние святилища. Неужели ты не боишься женщин, которые с негодованием смотрят на возмутительницу святости семейного очага? Как ты еще смеешь глядеть мне в глаза! Ты не уходишь?

– Позови сюда Амиклу, – сказала сестра Кимона, раздраженной подруге, – пусть она своими лаконскими кулаками вытолкает в шею этого мнимого соотечественника!

– Прежде чем сделать это, – вскричала Телезиппа, не помня себя, – я выцарапаю ей глаза и сорву это фальшивое платье.

Таким образом изливали гнев две женщины, стоя одна по правую, другая по левую сторону разоблаченной милезианки.

Она спокойно дала пройти первому взрыву гнева и брани раздраженных женщин, пока они, наконец, изумленные ее спокойствием, не замолчали на мгновение. Тогда милезианка заговорила.

– Теперь, когда вы истощили первый порыв гнева, выпустили ядовитые стрелы, я в свою очередь отвечу вам. Скажи мне, Телезиппа, почему ты так позоришь меня в доме своего супруга великого Перикла? Скажи, что я похитила у тебя: твоих домашних богов? Твоих детей? Твою добрую славу? Твою добродетель? Твое имущество? Твои украшения? Ничего подобного! Я могла отнять только то, чем, по-видимому, ты дорожишь меньше всего, чем ты, в сущности, никогда даже не обладала, что приобрести и удержать ты никогда серьезно не стремилась – любовь твоего супруга. И если бы, в действительности, было так, и если бы твой супруг любил меня, а тебя нет, то разве это была бы моя вина? Нет, это была бы твоя вина! Разве я для того приехала в Афины, чтобы заставлять афинян любить своих жен? Мне кажется, гораздо легче учить афинских женщин, как сберечь любовь мужей. Вы, афинские жены, скрывающиеся в глубине ваших женских покоев, не знаете искусства покорять сердца мужчин, и вы сердитесь на нас ионянок за то, что мы умеем делать это. Но разве это преступление? Нет, преступление не уметь этого. Что значит быть любимой? Это значит нравиться. А когда нравится женщина? Прежде всего тогда, когда желает этого. Чем она должна стараться нравиться? Всем, что только может нравится. Прежде всего должна уметь быть любезной, но в то же время женщина не должна сама ухаживать за мужчиной. Если она делает вид, что слишком дорожит его любовью, то, сначала, он гордится, а кончается тем, что он начинает скучать, а скука – это могила семейного счастья, могила любви. Мужчина может сердиться, браниться, проклинать – он не должен только скучать. Ты, Телезиппа, делаешь слишком мало и слишком много, слишком мало потому, что ты отдала мужу только свое тело и свою верность – и слишком много, так как отдала ему все, что обещала. Женщина должна быть в доме чем угодно, но только не супругой, так как Гименей смертельный враг Эрота. Женщина должна каждый день поражать чем-нибудь новым. Высшее искусство ее должно заключаться в том, чтобы вечером опускаться на ложе невестой, а утром снова вставать с него девой вот правила нашего искусства нравиться. Следуй же им, если хочешь и если можешь. Если же нет, то покорись своей судьбе и пожинай то, что сама посеяла.

Так говорила Аспазия, но супруга Перикла искривила губы в презрительную улыбку.

– Можешь оставить при себе мудрость твоего постыдного искусства, тебе оно может пригодиться. Не думаешь ли ты учить меня, как приобрести расположение мужа, меня, которую хотел взять в супруги архонт Базилий? Чего думаешь достигнуть ты всеми твоими ухищрениями? Ты можешь вовлечь моего мужа в тайный постыдный союз, но останешься чуждой его дому, его домашнему очагу и даже, если бы он оттолкнул меня, ты не могла бы сделаться полноправной женой: ты не можешь родить ему законного наследника, так как ты чужестранка, а не афинянка. Будет ли мой муж влюблен в меня или нет, я все равно остаюсь хозяйкой дома, а ты посторонней. Я говорю тебе «ступай вон», и ты должна повиноваться.

– Я повинуюсь и ухожу, – отвечала Аспазия. – Мы с тобой поделились, прибавила она резким тоном, – тебе – его дом и домашний очаг, мне – его сердце, каждый будет владеть своим. Прощай, Телезиппа.

С этими словами Аспазия удалилась. Телезиппа снова осталась вдвоем с Эльпиникой, которая одобряла гордость подруги, восхищалась ответом, данным чужестранке. После непродолжительного разговора, наконец, удалилась и она, а жена Перикла занялась домашними делами.

Целый день маленький Алкивиад говорил о своем спартанском друге, к досаде честной Амиклы, которая качала головой и говорила:

– Этот юноша никогда не воспитывался в Спарте.

Телезиппа запретила обоим вспоминать о чужестранце в присутствии Перикла. Между тем наступило наконец время обеда. Перикл возвратился и сел за стол вместе со своим семейством. Он ел приготовленное кушанье, отвечал на вопросы маленького Алкивиада и двух своих мальчиков, часто обращаясь с каким-нибудь словом к Телезиппе, несмотря на то, что она была погружена в мрачное молчание.

Перикл любил видеть вокруг себя веселые лица. Недовольное молчание было ему неприятно. Наконец подали новое кушанье. Это был изжаренный павлин.

Перикл бросил удивленный взгляд на птицу.

– Что это такое? – спросил он.

– Это павлин, – отвечала Телезиппа, – который по твоему приказанию был принесен сегодня утром в дом.

Перикл замолчал и после непродолжительного раздумья, в течение которого он старался объяснить себе, каким образом это могло произойти, снова обратился к Телезиппе с вопросом:

– Кто сказал тебе, что я хотел изжарить эту птицу?

– Так что же с ней делать? – возразила Телезиппа. – Наш птичий двор не позволяет кормить такую большую птицу, и мы не можем позволить ей гулять на свободе. Поэтому я и изжарила эту птицу – да почему же нет, она приятна на вкус и хорошо зажарена, попробуй кусочек.

Говоря это, она положила на тарелку мужа большой кусок павлина.

Перикл, которого народ называл олимпийцем, Перикл, победоносный полководец, знаменитый оратор, человек, управлявший судьбами Афин, умевший с достоинством руководить толпой своих сограждан, опустил глаза перед куском павлина, положенным на тарелку Телезиппой. Но он быстро овладел собой, поднялся, сославшись на недомогание, хотел удалиться в свою комнату, как в эту минуту маленький Алкивиад вскричал:

– Амикла, старая дура, говорит, что мой спартанский друг никогда не был в Спарте!

При этом упоминании о спартанском друге, Перикл вопросительно посмотрел сначала на мальчика, потом на Телезиппу.

– О каком спартанском друге ты говоришь? – спросил он наконец.

Мальчик и Телезиппа молчали, тогда он оставил столовую. Телезиппа последовала за ним. На пороге внутренних покоев она тихо, но резко сказала мужу:

– Запрети милезийской развратнице посещать тебя здесь, в твоем доме, иначе она развратит мальчика. Отдай развратнице свое сердце, Перикл, если хочешь, но твой дом, твой домашний очаг спаси от нее. Следуй за ней куда ты хочешь, но здесь, в этом доме, у этого очага, я сохраню мои права здесь хозяйка я одна!

Перикл был странно взволнован тоном этих слов: в них звучало не горе оскорбленного женского сердца, а оскорбленная холодная гордость хозяйки дома, поэтому он также холодно ответил:

– Пусть будет так, как ты говоришь, Телезиппа.

В тот же самый день к Периклу явился чужой раб с письмом. Перикл развернул его и прочел следующие строки, написанные рукой Аспазии:

«Я оставила дом Гиппоникоса. Мне нужно многое сообщить тебе. Посети меня, если можешь в доме милезианки Агаристы».

Перикл отвечал следующее:

«Приходи завтра утром в деревенский дом поэта Софокла, на берегу Кефиса – ты найдешь меня там. Приходи переодетая или же, если не хочешь, то прикажи принести себя туда в носилках».

Выйдя из Афин на север или повернув немного влево по открытой, прекрасной дороге, доходившей до тенистой равнины Кефиса, при входе в эту равнину, в левой стороне виднеется зеленеющий оливковый лес, далеко тянущийся, как зеленый холм, вдоль дороги. По другой стороне, справа, текут кристальные воды Кефиса, протекающего через всю долину. Недалеко от дороги, на берегу Кефиса стоял дом, окруженный столетними, высокими кипарисами и платанами, спускавшимися к реке. На половине дороги, между берегом и домом, помещалась маленькая, окруженная розовыми кустами, беседка. В этой беседке и в этом саду, несмотря на близость города, можно было наслаждаться полным уединением и спокойствием. Вступая в этот блаженный уголок, казалось, как будто бог Пан сейчас выйдет к вам навстречу из прохладной тени деревьев или прелестные наяды вынырнут из волн Кефиса, а вдали, в глубине рощицы, как будто мелькали козлоногие сатиры.