Эти слова Перикла были встречены всеобщим одобрением, как скульпторов, так и остальных гостей.

– Громадные колонны храма, начатого Писистратом в честь Олимпийского Зевса, лежат в развалинах после падения этого могущественного человека не лучше ли было прежде всего докончить его?

– Нет! – поспешно вскричал Эфиалт, – это значило бы увековечить славу врага народной свободы!.. Пусть какой-нибудь тиран окончит то, что было начато тираном! Свободный афинский народ оставит лежать в развалинах памятник Писистрата в знак того, что божественное благословение не может покоиться на создании деспота.

– Вы слышали друга народа, Эфиалта, – сказал Перикл, – и если вы слышали Эфиалта, то значит слышали мнение всего афинского народа. На вершине Акрополя лежит полуразрушенная святыня храма Эрехтея, и богослужение только с трудом совершается там после персидской войны.

– Нет! – вскричал свободно мыслящий Калликрат. – Этот храм стар и мрачен, его жрецы и сами изображения богов стары и мрачны!

– Тогда Фидий будет огорчен, – возразил Эфиалт, – ты знаешь, что старинное, упавшее с неба изображение Афины не должно быть никогда заменено другим, никогда не должно быть изменено в своем безобразии.

– В таком случае, оставим старых жрецов с их старыми богами гнездиться в старом храме, – возразил Перикл и попросил Фидия рассказать, о чем он мечтает с открытыми глазами, когда устремляет взгляд на Акрополь.

Фидий стоял, погруженный в задумчивость. Перикл подошел к нему и сказал, дотронувшись до его плеча:

– Подумай, пробуди великие мысли, спящие в твоей голове, так как пришло время осуществить их.

Фидий улыбнулся, затем сказал со сверкающими глазами:

– Иктинос мог бы тебе рассказать, как часто осматривал я вместе с ним вершины горы и ее террасы, как мы с ним размеряли и рассчитывали и втайне строили планы, не зная, когда придет час осуществить их.

– Какие же это были планы? – спросили гости.

Тогда Фидий рассказал о том, что уже давно созидалось в его мозгу, и все слушали его с восторгом.

– Но не будет ли, – сказал один из присутствующих, – подобное прекрасное произведение испорчено завистью старых жрецов Эрехтея, как это уже было однажды?

– Мы восторжествуем над этой завистью! – вскричал Эфиалт.

– Сокровище Делоса, – сказал Перикл, – должно быть повергнуто к ногам богини, оно должно быть спрятано в глубине храма, и, таким образом, на сверкающей вершине городского холма соединятся вместе могущество и величие Афин.

Присутствующие отвечали восторженными восклицаниями на последние слова Перикла. Последний же, как будто вдруг вспомнив что-то, снова устремил взгляд на лавровую ветвь и розу в руках красавицы.

– Здесь многое решено, – сказал он, – но только не спор Алкаменеса и Агоракрита. Которой из двух Афродит отдаст преимущество прекрасная чужестранка?

– Эту статую, – сказала милезианка, бросив взгляд на создание Агоракрита, – я приняла бы скорей за какую-нибудь более суровую богиню, хотя бы, например Немезиду…

Агоракрит, который в это время мрачный и недовольный сидел на обломке камня, горько и насмешливо улыбнулся при этих словах.

– Немезиду! – повторил Перикл, – и действительно, сравнение очень удачно. Немезида – суровая, гордая богиня, которая всегда мстит за оскорбления, и в этом произведении Агоракрита, мне кажется, много свойственных ей черт. Красота этой богини почти ужасающая и угрожающая. Если афиняне желают поставить у себя в саду изображение Афродиты, то мы также можем поместить туда и эту, но с позволения Агоракрита эту статую, изображающую Немезиду, я полагаю, мы лучше поместим в храме этой богини в Рамносе. Ваятелю будет легко прибавить к своему произведению символы, соответствующие этой богине.

– Я сделаю это! – мрачно вскричал Агоракрит со сверкающими глазами, моя Киприда станет Немезидой…

– Кому же прекрасная незнакомка, – сказал Перикл, – кому же отдашь ты теперь лавровую ветвь, а кому розу?

– То и другое – тебе, – отвечала милезианка. – Никто из этих двух не остался ни победителем, ни побежденным, и в эту минуту мне кажется, что все венки должны быть присуждены человеку, открывшему путь к приобретению благороднейшей награды.

Говоря это, она подала лавр и розу Периклу. Сверкающие взгляды их встретились.

– Я разделю лавровую ветвь между обоими юношами, – сказал Перикл, – а прекрасную душистую розу сохраню для себя.

Говоря это, он разломил лавр на две части и подал обоим, затем, оглядевшись вокруг, сказал:

– Я надеюсь, что здесь не осталось более недовольных? Только Задумчивый стоит в каком-то беспокойстве и с серьезным видом глядит перед собой: скажи нам, нет ли у тебя какого-нибудь недоразумения, друг мудрости?

– Прекрасная милезианка, – отвечал на это юноша, – доказала нам, что прекрасное может доставить народу преимущество перед всеми другими, но я хотел бы знать, так же ли легко достигнуть этого, благодаря добру и внутреннему совершенству?..

– Я думаю, – возразила милезианка, – что добро и прекрасное – одно и то же.

– Можешь ли ты показать нам это примером? – перебил ее юноша.

– Примером! – улыбаясь повторила милезианка, – право, я не знаю, можно ли привести этому пример, но если он придет мне в голову, то я скажу тебе.

– Совершенно верно, – вмешался Перикл, – мы разрешим этот спор в другой раз.

Юноша пожал плечами и вышел.

– Мне кажется, он не совсем доволен, – сказал Перикл.

– О нет, – сказал Алкаменес, – я знаю его: он любит рассуждать и легко раздражается, но его гнев также скоро проходит. У него добрая и мягкая душа.

– Но как зовут его? – спросил Перикл.

– Сократ, сын Софроника, – отвечал Алкаменес.

– А прекрасная незнакомка, от которой мы так многому научились, как зовут ее? – продолжал Перикл.

– Аспазия, – отвечал Алкаменес.

– Аспазия, – повторил Перикл, – какое имя! Оно мягко и сладко, оно тает как поцелуй на губах.

Перикл не мог заснуть всю ночь после собрания в доме Фидия. Его беспокоила мысль о делосском сокровище, с которого должно начаться в Афинах новое время могущества и счастья. Отголосок речей, которые он слышал в доме Фидия, звучал в его душе, если же он на минуту забывался сном, то видел перед собой очаровательный образ милезианки, а чудный блеск ее прекрасных глаз проникал в глубину его души. Многие планы, которые он обдумывал уже давно, были разрешены им в эту ночь, многие решения окончательно приняты.

Задумчиво сидел Перикл утром у себя в комнате, когда к нему вошел его друг, Анаксагор, знавший с детства Перикла, и, войдя в этот день, мудрый Анаксагор сразу увидал, что его друга занимают серьезные мысли.

Перикл был, видимо, возбужден: глаза его сверкали лихорадочным блеском, какой появляется в глазах человека, не спавшего всю ночь.

– Не созван ли сегодня народ на какое-нибудь важное собрание на холме Пникса? – спросил гость, взглянув в лицо олимпийца, – только в таких случаях видел я тебя в таком состоянии, как сегодня.

– Действительно, сегодня собирается народ, – сказал Перикл, – и я должен говорить с ним о важных вещах, а я боюсь, буду ли я достаточно убедителен…

– Ты ловкий стратег! – вскричал Анаксагор, – ты великий оратор, которого они называют олимпийцем – так как гром твоей речи имеет в себе что-то божественное, как гром Зевса, – и ты можешь бояться?!

– Да, боюсь, – отвечал Перикл, – и, уверяю тебя, что я никогда не поднимаюсь на ораторский камень Пникса, не обращаясь с безмолвной молитвой к богам, чтобы с моих губ не сорвалось ни одного необдуманного слова, и никогда, ни на одно мгновение, не забываю, что я говорю с афинянами. Ты знаешь, в какое нетерпение пришел наконец народ, когда я все требовал новых средств для возведения средней, соединительной стены и возобновление Пирея, а теперь Фидий заставляет меня взяться за исполнение нового, еще более обширного плана. Стремление его и его учеников не будут более обуздываемы, наши Афины должны украситься давно обдуманными произведениями этих людей и прославиться на всю Элладу. Ты знаешь, я принадлежу к числу людей, которые берутся за все новое только после долгих размышлений, но зато, раз приняв решение, твердо стремятся к цели. Так и в этом деле, я сначала много думал, но, теперь я, может быть, более горю нетерпением, чем сам Фидий с его учениками.