Перикл мог пробыть в Хиосе только с одного утра до другого, и после того, как большая часть дня была посвящена политическим переговорам, он в сопровождении Софокла отправился в дом богатого хиосца не вдвоем. Аспазия, не без тайного умысла, настояла, чтобы ее друг позволил ей следовать за ним, на этот раз переодетой рабом, который должен был сопровождать его всюду.
Тайный план милезианки состоял в том, чтобы сделать безвредной встречу Перикла с прекрасной Хризиппой и отвлечь от нее внимание своего друга, а также и внимание красавицы от Перикла.
Перикл согласился на переодевание Аспазии, видя причину этого в желании своей подруги познакомиться с Хризиппой.
Ион жил в своем имени на очаровательном обрывистом морском берегу, который был окружен цветущими виноградниками.
Хозяин повел своих гостей на террасу, у подножия которой расстилалось голубое море и открывался очаровательный вид. Когда гости насладились этим видом, он пригласил их опуститься на мягкие подушки и велел подать освежительное питье в серебряных кубках.
Хризиппа присутствовала при приеме гостей. Она еще цвела, как роза, но ее тело среди богатой жизни на Хиосе настолько развилось, что тонкий вкус афинян не мог не быть слегка оскорблен. Она походила на гордую, вполне развившуюся розу, но роза есть роскошнейший и благоухающий, но не прекраснейший цветок.
Ион, который был в сущности человек добрый и любивший повеселиться, принял Перикла с непритворным дружелюбием. Он поднял кубок со своим лучшим вином за здоровье Перикла и не забыл также его знаменитого спутника, благородного Софокла.
Но когда далее Ион стал восхвалять успехи обоих, Софокл отклонил его похвалы, говоря, что вся честь принадлежит его другу Периклу.
– Но, – продолжал Софокл, обращаясь к Иону и нескольким приглашенным им знатнейшим хиосцам, – вы были бы несправедливы, если бы видели в нашем Перикле только государственного человека и полководца – слава о его предприятиях и победах идет по всей Элладе, но она говорит только о тех качествах великого человека, которые вызывают шум и сверкают издали. Я же знаю те благородные и скромные добродетели, которые, может быть, заслуживают славы. Вы знаете о тех победах, которые он одержал под Самосом, но вы не знаете, что каждый из пятидесяти богатых самосцев, которых он послал заложниками в Лемнос, тайно предлагали ему по таланту за освобождение, но он отказался от этих сумм, точно так же, как и от тех, которыми хотел подкупить его персидский сатрап. Все знают, сколько неприятельских кораблей пустил он ко дну, скольких врагов умертвил, но я скажу вам, скольких оставил в живых из сострадания, насколько дорожил жизнью своих воинов. Сколько раз слышал я его, шутя говорящим солдатам, что если бы это от него зависело, то они жили бы вечно. Он придумал железные руки для своих кораблей, чтобы пощадить руки и ноги из человеческого мяса. Вы не знаете, что он мудрец в часы спокойствия, что он, даже в лагере, в свободные минуты рассказывал своим воинам про ветер, грозу, солнечное и лунное затмения и всевозможные небесные явления, за что многие называли его колдуном. О его учености и философских знаниях они такого высокого мнения, что многие в настоящее время утверждают, что он обратил в бегство Мелисса, знаменитого философа, не столько ловкой стратегией, как убедительными силлогизмами. Во всем лагере не было более мягкого и в то же время более строгого, более уважаемого и, вместе с тем, более любимого человека, чем он. Вот что хотел я сказать вам о Перикле, чтобы вы могли достойно чтить этого благородного и прекрасного человека не только как стратега и военного героя. Как таковой, он, конечно, заслуживает похвалы, но, может быть, не безграничной, так как из Самоса он отправился в Милет и простоял там на якоре более, чем было необходимо, на что я смотрю как на стратегическую ошибку.
Ион и другие слушатели засмеялись при этом обороте речи Софокла, но Перикл сейчас же ответил на речь своего друга:
– Мой товарищ и друг Софокл, насколько я понимаю, хочет выставить меня более мудрецом, чем знаменитым стратегом. Я же, наоборот, должен был бы утверждать о нем, что его можно причислить скорей к знаменитым стратегам, чем к мудрецам. Однако, трудно было бы сказать, что он особенно много понимает в морском деле, ему легче было бы назвать по именам всех морских Нереид, чем поименовать составные части афинских трехъярусных трирем, но во время настоящего похода он, как стратег, сочинил прекраснейшие стихи «Асклепиода» – стихи, которые распеваются во всем флоте и которые, как могут подтвердить все матросы и солдаты, оказали нам большие услуги во время бурь на море, так как его стихи усмиряют бурю и благоприятно располагают богов. Насколько мягки его стихи, настолько же мягок характер, который сглаживает любые ссоры. Люди на его корабле делают что следует даже тогда, когда он дает неверные указания, и считают его за человека, хотя и не знающего моря, но зато любимого богами. Если из моих уст исходит что-нибудь, что люди считают мудрым, то они думают, что я услышал это от Анаксагора, но когда Софокл раскрывает рот, то они убеждены, что слова внушены ему во сне самими богами. Вот каков мой помощник, стратег Софокл! Я надеюсь, что мои слова всякий примет за похвалу и благодарил бы богов, если бы те похвалы, которые он так щедро излил на меня, были настолько же заслужены, насколько мои похвалы ему.
Так расхваливали друг друга, воодушевленные горячим дыханием Вакха, скрывая чувства под маской шутки, два командира афинского флота в кругу веселых гостей на прелестной морской террасе Иона.
– Человек должен краснеть, – говорил Ион, – когда видит перед собой таких людей, как Перикл и Софокл, которые, занимаясь великими делами и неустанно трудясь на общую пользу, в то же время не забывают муз.
– Да, – сказал Софокл, – но я должен сказать тебе, что афиняне не забыли твоих трагедий…
– И твоего вина, – прибавил Перикл.
– Я знаю, – добродушно улыбаясь возразил Ион, – вы, афиняне, говорите, что я купил вином одобрение в театре, но говорите что хотите, только не называйте вино дурным, так как, если вы не будете хвалить мое вино, то это оскорбит меня больше, чем критика моих трагедий.
– Я удивляюсь вам, поэтам, – сказал Перикл, – вы так веселы, а между тем, в ваших трагедиях постоянно описываете мрачные и ужасные вещи, всегда занимаетесь божественным гневом, проклятиями, страшными преступлениями, ужасными поворотами судьбы и тому подобным.
– Даже тогда, когда мы веселы, – возразил Софокл, – мы только мужественно боремся с мрачным и желали бы победить. Мужественно боремся со старыми, слепыми силами природы и судьбы и, насколько можем, стараемся освободиться из круга мрачной необходимости. В ясные лунные ночи, которые провел на палубе триремы перед Самосом, я много пережил умом с афинским старцем и следил за ним по тому пути, по которому он шел, влекомый отчаянием раскаяния в невольной вине, лишив сам себя света очей, но постоянно стремясь к чистоте духа и свободе, и который, наконец, стряхнув с себя вину и раскаяние, перед концом жизни гордо поднял голову и из преступника превратился в судью тех, которые невольно согрешили против благороднейших человеческих чувств.
– Друг мой, – сказал Ион, – в том, что ты говоришь об Эдипе, я вижу старую мечтательность и тоску по родине, так как старец нашел в ней успокоение.
– Охотно соглашаюсь, – отвечал Софокл, – и вижу благоприятное предзнаменование для моего трагического произведения в том, что на моей родине разрешилась эта древняя трагическая загадка.
– Уважай свою родину, – сказал Перикл, – но дозволь сказать, друг мой, что не только твой уголок, но и все Афины служат местом, на котором разрешаются старые недоразумения, искупляются старые грехи под эгидой богини света Афины Паллады, не только Эдип, но и юноша Орест был разрешен в них от тяготевшего на нем проклятия.
В таких разговорах время приблизилось к вечеру, запад окрасился пурпуром. Гости Иона с восторгом вдыхали в себя освежающий вечерний ветерок, поднимавшийся с моря. Хозяин приказал снова наполнить кубки, серебряная поверхность которых сверкала, окрашенная пурпуром заходящего солнца.
