У обвинения был всего один свидетель, Джереми Мак-Карти, да и тот оказался тунеядцем, выгнанным с последней работы за воровство. После ряда вопросов адвокатов тенора свидетель подозрительно быстро «засомневался» в точности своих показаний.

Карузо также нашел свидетеля — американского адвоката, в прошлом дипломата, немца по происхождению, Адольфа Данцингера. Тот заявил, что «он был у обезьянника в то же самое время, что и синьор Карузо, и не видел, что Карузо говорил с кем-то или подходил к кому-либо. Ни одна женщина не разговаривала с синьором Карузо и не ударяла его, что, как утверждала госпожа Грэм, она сделала в присутствии полицейского Кейна»^[231]. Однако дипломат вынужден был признать, что он является одним из близких друзей Карузо, его показания суд счел не заслуживающими доверия, тем более Данцингер проговорился, что не подошел в тот момент к Энрико потому, что рядом с ним было несколько человек. Он решил, что Карузо общается с друзьями, и не захотел им мешать. Но это заявление противоречило его предыдущему утверждению, что тенор ни с кем не разговаривал.

Сам Карузо признался, что видел рядом с собой некую женщину. Она, по его словам, вела себя чересчур кокетливо, но он к ней не приближался и, соответственно, не мог прикасаться.

По итогам слушаний судья Бейкер Йорквильского полицейского суда признал Карузо виновным и приговорил к штрафу в 10 долларов — максимальной по тем временам сумме за подобные «нарушения». После оглашения приговора в зале раздались крики протеста. Апелляция, целью которой было, разумеется, сохранение не денег, а репутации, оказалась безрезультатной, и в мае 1907 года тенору штраф пришлось заплатить.

История у обезьянника была настолько раздута прессой — об этом писали едва ли не больше, чем о землетрясении в Сан-Франциско, — что в Европе удивлялись: столько шума из-за какого-то смешного случая! Даже если обвинения против Карузо и были справедливы, что большинство его близких отрицали напрочь, то стоило ли поднимать такой шум в международном масштабе? Прозвучала даже мысль, что этот эпизод был специально подстроен, дабы повысить популярность Карузо, что, конечно, было полной нелепостью — Карузо и так был невероятно популярен, а его расходы на адвокатов составили тысячи долларов! Наиболее проницательные из друзей Энрико полагали, что это была специально придуманная акция недоброжелателей. Узнав эту историю, Пуччини написал Сибилл Селлигман: «Вы уже в курсе, что пишут в газетах о Карузо? Уверен, что это провокация со стороны некоторых враждебно настроенных импресарио…»^[232]

Однако вряд ли это была спланированная провокация — к таковой бы подготовились куда тщательнее, нашли бы какую-нибудь женщину, которая пришла бы в суд и со слезами на глазах поведала бы о своих «страданиях». «Ханна Грэм» не явилась, и исход суда не был определен изначально, как было бы при ином варианте. По всей видимости, вся эта история фатальным для тенора образом оказалась своеобразным катализатором определенных политических и общественных настроений, которые и выплеснулись в полной мере, как только представился подходящий случай.

В целом газетная шумиха имела негативные последствия для репутации Энрико. Слухи о его сексуальной распущенности не утихали долгие годы, даже после его смерти. Так, например, Марио дель Монако, сам, как уже говорилось, происходивший из рода Джакетти (и озвучивший главную роль в фильме 1951 года «Молодой Карузо»), в своей книге повторил слово в слово все обвинения, которые сыпались на его героя осенью 1906 года: «Все знали, что Карузо питал к женщинам непреодолимую слабость. Однажды в Нью-Йорке его даже арестовали в зоологическом саду, когда он, стоя возле клетки с обезьянами, не удержался и ущипнул какую-то смазливую незнакомку»^[233].

Учитывая сложнейшую ситуацию, в которой оказалась Ада Джакетти в связи с романом Энрико и ее сестры, можно представить, каково ей было следить по газетам за «обезьяньим процессом». Как сообщала 20 ноября 1906 года газета «Дейли телеграф», «тенор написал в Италию синьоре Карузо, советуя не обращать внимания на любые негативные отклики, связанные с этим инцидентом». Однако Ада ни минуты не сомневалась, что обвинения были справедливы и речь идет об очередной измене, хотя при этом и утверждала в беседе с репортерами, что полностью доверяет «мужу». В действительности у нее была тяжелейшая депрессия. В самом расцвете лет она пожертвовала оперной карьерой ради семьи, которая теперь разрушалась. Ее жизнь на роскошной вилле «Беллосгуардо» превратилась в кошмар. Впрочем, выход вскоре был найден…

А за океаном, в Нью-Йорке, разразился скандал: был брошен вызов безоговорочному первенству «Метрополитен-оперы», которая переживала кризис после ущерба, причиненного землетрясением в Сан-Франциско, когда были уничтожены декорации, костюмы, инструменты. Правда, у театра оставался «капитал», который давал возможность пережить любой кризис — это лучший на тот момент в мире состав оперной труппы, самой драгоценной «жемчужиной» которой был Энрико Карузо. Но именно в этом направлении и был нанесен неожиданный удар. У ведущего театра Америки появился конкурент. Возглавивший Манхэттенскую оперу Оскар Хаммерштайн решил собрать труппу, не уступавшую «метрополитеновской». Он съездил во Францию, где заключил контракты как с признанными, так и с начинающими «звездами»: Нелли Мельбой, Полиной Дональдой, Алессандро Бончи, Морисом Рено и др.

Сражение началось 3 декабря, через неделю после открытия сезона в «Метрополитен-опере», постановкой «Пуритан» В. Беллини с Бончи. После спектакля, естественно, начались сравнения двух трупп и их художественных возможностей. Критик «Нью-Йорк таймс» отмечал, что голос Карузо куда более богат красками и мощный, нежели голос Бончи (у Бончи голос действительно был небольшим). В то же время отмечалось, что Бончи более утончен, изящен, более художествен и обладает лучшим чувством вкуса, нежели Карузо. Энрико упрекали также в преувеличенности чувств, чрезмерном нагнетании эмоций^[234].

Между Карузо и Бончи отношения уже давно были напряженными. Энрико не скрывал презрительного отношения к нему как к человеку. С одной стороны, он мог не особо переживать — Бончи был певцом совсем другого амплуа, его голос был чисто лирическим и оставался таким, даже когда его обладатель переступил шестидесятилетний рубеж. У обоих теноров были разными и репертуар, и исполнительские манеры. Тем не менее Карузо приходил в бешенство, когда критики их сравнивали. Как человек неглупый, он не мог не сознавать, что доля правды в этих упреках присутствует. Но, надо отдать должное Энрико, его ответ на все претензии был наиболее адекватным из всех возможных: он продолжал размышлять над своими образами и постоянно их совершенствовал. Это он делал на протяжении всей своей недолгой жизни, причем каждая его новая роль все более приближалась к идеальной гармонии между композиторским замыслом и вокально-артистическим воплощением.

Редкий год у Карузо проходил без пополнения репертуара. Если посмотреть хронику его дебютов, то можно заметить, что исключениями были лишь пять лет: 1904, 1909, 1911, 1912 и 1913 годы. Так, например, в 1907 году он выступил в двух новых партиях: в роли Васко да Гамы в «Африканке» Дж. Мейербера и в роли Андре Шенье в одноименной опере У. Джордано. При этом тенор по-прежнему участвовал если не в мировых, то в региональных премьерах. 5 декабря 1906 года он с Линой Кавальери впервые представили американской публике «Федору». А 11 февраля 1907 года Карузо принял участие с Джеральдиной Фаррар и Антонио Скотти в первом американском показе «Мадам Баттерфляй», на котором присутствовал и автор оперы.

Карузо и Пуччини часто проводили время вместе. Энрико показывал композитору город, естественно, избегая зверинца в Центральном парке, куда Пуччини все же непременно, поддразнивая тенора, хотел попасть. Во время прогулок произошел эпизод, о котором написали тогда многие газеты. Некий собиратель автографов попросил композитора набросать для него начальные такты вальса Мюзетты. Пуччини в шутку назвал совершенно фантастическую по тем временам сумму — 500 долларов (сейчас это эквивалент сумме более чем в 15 тысяч долларов) и крайне удивился, когда тут же ее получил. Обрадованный композитор немедленно истратил эти деньги на двигатель для своего катера.