Если композитор произнес этот комплимент именно в те дни то перед нами — первое сравнение голоса Карузо с виолончелью, вскоре ставшее расхожим, равно как и сочетание «бог пения».

Пение Карузо на генеральной репетиции 16 ноября 1898 года произвело такое сильное впечатление на присутствовавших, что один из антрепренеров, госпожа Феррари, поспешила за кулисы и предложила Энрико 12 тысяч лир за выступления в мае следующего года в Буэнос-Айресе. Это был хороший гонорар для начинающего тенора, но весьма небольшой для певца мирового уровня. Карузо согласился, чего, может, не сделал бы буквально через несколько дней, в корне изменивших его жизнь.

Премьера прошла феерически. Правда, первый акт был встречен публикой настороженно. Однако во втором отделении, после исполнения Карузо небольшой, но очень красивой арии «Amor ti vieta» («Любовь тебе запрещает») зал устроил первую (и далеко не последнюю!) овацию. Корреспондент журнала «Иллюстрационе» на следующий день рассказывал:

— Внезапно в головокружительном музыкальном движении настала отрадная фермата — пошла ария Лориса, нежная мелодия, спетая чарующим голосом; мелодия эта является одной из самых вдохновенных страниц, написанных композитором, а голос — одним из самых красивых теноровых голосов, которые нам доводилось слышать. Этот короткий номер, основанный всего на пяти стихотворных строчках, публика заставила повторить, а тенору Карузо она устроила овацию… В спектакле участвовали блестящие исполнители; о Карузо мы уже упомянули — на протяжении всей оперы он показал себя достойным восхищения певцом и терпимым актером. При каждой его фразе по залу проносился ропот одобрения, каждый его сольный фрагмент вызывал взрыв аплодисментов^[113].

После спектакля трех ведущих солистов — Карузо, Беллинчони и Дельфино Менотти — приветствовали и композитор, и публика, и даже рабочие сцены. Эдоардо Сонцоньо подписал и презентовал тенору лучшие нотные партитуры, которые им были изданы.

Премьера «Федоры» стала поворотным моментом в карьере Карузо. После нее он до конца дней не знал отбоя от ангажементов, выбирая те, которые по каким-либо причинам (далеко не всегда финансовым!) считал для себя приемлемыми. С этого времени он выдвинулся в число ведущих теноров Италии, а вскоре обрел и мировую славу. Позднее Энрико так определил значение дебюта в партии Лориса:

— Хотя никто не ожидал, что я получу тогда какое-то особое признание, однако успех в этой роли оказался в числе величайших в моей карьере… После этого выступления контракты посыпались на меня градом^[114].

Одно из самых лестных и выгодных предложений поступило в те дни от Рауля Гюнсбурга — он приглашал тенора выступить в театре «Казино» в Монте-Карло, где пели исключительно исполнители мирового уровня и где, как было всем известно, им выплачивали фантастические гонорары. Но Карузо отклонил это заманчивое предложение, как и ряд других — он уже подписал контракты на выступления в России и Буэнос-Айресе и никоим образом не желал подводить антрепренеров. Энрико всегда отличали принципиальность и порядочность в любого рода деловых отношениях (в отличие, например, от личных, где все обстояло куда сложнее…).

По всей видимости, именно к этому моменту голос Карузо окончательно сформировался и стал буквально гипнотически воздействовать на публику. Бархатный тембр, свежесть, полетность в сочетании со значительной силой звука, страстность исполнения… Уже никто не мог остаться равнодушным к этому чуду. Срывы на высоких нотах почти прекратились, тем более Энрико разумно решил отказаться от верхнего до и предпочитал транспонировать арии, в которых эта нота встречалась, на тон или полтона ниже.

Круг почитателей тенора стремительно расширялся. Его узнавали на улицах, брали автографы, дарили подарки, приглашали на торжественные приемы. У него стали появляться фанатичные поклонники и поклонницы, которые не пропускали ни одного представления с его участием, а иногда даже ездили послушать его в другие города. Слава обрушилась на Карузо стремительно и с этого момента только возрастала.

Ада восприняла триумф Карузо неоднозначно. Она была рада, что человек, с которым жила вместе, достиг таких успехов. Но и сама не переставала ощущать себя примадонной, достойной ничуть не меньшего признания. Однако беременность и рождение ребенка казались ей досадным препятствием на пути к реализации своих возможностей. Ей страстно хотелось поскорее возобновить оперную карьеру и вернуться на сцену. Уже через несколько месяцев после родов Ада выступила в Турине в «Богеме» Пуччини, после чего вместе с Энрико начала готовиться к первому путешествию в Россию.

Оставив шестимесячного Фофо на попечение Рины, Ада и Энрико отправились в Россию. Они прибыли туда в начале января 1899 года, немного опоздав к открытию сезона. Если первая зарубежная поездка была для Карузо в страну тепла и солнца — в Египет, то во время второй он оказался во власти холодной снежной петербургской зимы. Образ России, созданный в воображении тенора после «Федоры», его, конечно, несколько смущал: нигилисты, стреляющие в людей, наводнения, тайная полиция… Но очень быстро выяснилось, что единственной реальной угрозой в Санкт-Петербурге для тенора могут быть только морозы. Да и те — после чрезвычайно теплого приема у публики стали казаться не столь уж и страшными.

Труппа, помимо Карузо и Джакетти, была поистине звездной: здесь были сопрано Луиза Тетраццини и Зигрид Арнольдсон, «король баритонов» Маттиа Баттистини, бас Витторио Аримонди, тенора Франческо Маркони и Анджело Мазини. Если говорить о тенорах, то за год до этого в труппе Угетти выступали также Алессандро Бончи, Эмилио де Марки и Франческо Таманьо, а в составе другой антрепризы — Жан (Ян-Мечислав) де Решке — ведущий на тот момент тенор «Метрополитен-опера». Таким образом, Карузо становился в один ряд с самыми именитыми певцами своего времени. Это было, конечно, приятно, но приходилось прикладывать все усилия, чтобы оказаться достойным такой чести.

Буквально на следующий день по прибытии в Санкт-Петербург начались репетиции. Карузо должен был выступать в четырех операх: «Травиате», «Богеме», «Лючии ди Ламмермур» и «Сельской чести». Ада — в «Бале-маскараде», «Руслане и Людмиле», «Тангейзере» и «Сельской чести» — единственной опере, где Энрико и Ада во время русского сезона должны были появиться вместе.

На репетициях Карузо изменил своему правилу не петь в полный голос. Все-таки он поначалу не очень уверенно себя чувствовал в столь непривычной обстановке и в столь знатном окружении, чтобы рисковать репутацией. К тому же его представляли как «знаменитого» итальянского тенора, что было справедливо лишь отчасти — почти все его коллеги по труппе имели славу куда более громкую и прочную. Кстати, что подбадривало Энрико, так это их дружеское расположение. Все в труппе были очарованы не только голосом Карузо, но и его жизнелюбием, великодушием, полным отсутствием тщеславия и зависти. Анджело Мазини, самый выдающийся лирический тенор тех лет, помогал молодому коллеге чувствовать себя свободнее на сцене. Он никак не комментировал ни голос, ни вокальную технику Карузо, но после очередной репетиции подарил Энрико свою фотографию с очень теплыми словами. Тот немедленно заказал серебряную рамку, дорожил и гордился этим портретом.

Во время путешествия в Санкт-Петербург у Карузо появилось множество друзей. Самым близким из них в тот период стал бас Витторио Аримонди. Его жена, в прошлом известная певица-сопрано, взяла на себя заботу о приобретении теплой одежды для тенора, так как Энрико, имея весьма смутные представления о стране, куда он отправлялся, не захватил с собой теплой одежды.

Совсем по-другому вела себя жена баритона Маттиа Баттистини. Испанка по национальности, она держалась крайне надменно и больше гордилась не мужем, а кузеном — знаменитым Рафаэлем Мерри дель Валем — «серым кардиналом» при Пии X, после его смерти ставшим Великим инквизитором (префектом Священной канцелярии). Супругу певца невероятно раздражали шаржи, которые непрестанно рисовал Энрико, нервировали его непосредственная манера поведения на репетициях и в быту, полное отсутствие «благоговения» перед столь «значительными» особами. Сам же «король баритонов», несмотря на невероятную славу и подчеркнуто аристократические манеры, был с тенором очень приветлив и с улыбкой воспринимал все его шутливые выходки. Например, известно было, что Баттистини не пел в Америке, так как боялся морского плавания. Стараясь сохранить серьезный вид, Карузо по этому поводу высказался так: