Собираясь на родину, Карузо щедро отблагодарил всех, кто помогал ему выкарабкиваться из болезни, и перевел на счета лечивших его врачей огромные суммы. Неожиданный подарок получил даже доктор Горовиц, сыгравший в судьбе Энрико роковую роль: тенор решил купить драгоценности его жене на сумму 15 тысяч долларов. Никакая болезнь не могла лишить Карузо одной из его главных черт — широты души… В магазине, где Энрико с женой покупали подарок жене злополучного врача, разыгралась сцена, о которой Дороти впоследствии не могла вспоминать без слез: «В ювелирном магазине, пока он выбирал, что купить, я увидела маленькую платиновую цепочку, ценой в сто долларов, очень подходившую к часам, которые он привез мне из Гаваны. Я спросила его, не сможет ли он купить мне ее. Он подождал минуту, прежде чем ответить:

— Дора, дорогая. Ты знаешь, что я не пел целую зиму. У меня много расходов: я должен платить докторам…

— О, Рико! Мне совсем не нужна эта цепочка. Пожалуйста, не думай об этом.

Я сгорала от стыда, что оказалась такой безрассудной, когда он должен был оплачивать такие огромные счета. Я буквально ненавидела себя, пока ждала его в машине. Выйдя из магазина, Энрико предложил погулять полчаса. В парке он вынул из кармана коробочку.

— Это подарок тебе, — сказал он.

— О! Маленькая платиновая цепочка!!!

Я открыла коробочку и вынула… бриллиантовую нить длиной более метра!

— Это я дарю тебе, потому что ты впервые попросила меня об этом, а это, — он подал мне вторую коробочку, — за то, что ты так ласково попросила…

В ней оказалось кольцо с превосходной черной жемчужиной.

Я взяла руку в желтой перчатке и прижала ее к своей щеке…»^[417]

За день до отъезда в Италию Карузо пришлось пережить очередной стресс. Как ни пытались Дороти и все окружающие скрыть правду о том, что ему удалили часть ребра, совершенно случайно Карузо об этом узнал. Супруги заглянули к врачу, у которого находился рентгеновский аппарат, но того не оказалось дома, был лишь его молодой ассистент.

«Мы уже попрощались и уходили, когда тот остановил нас:

— Между прочим, мистер Карузо, ваше ребро уже выросло на полдюйма.

Мое сердце дрогнуло.

— Мое ребро?

Увы, предотвратить последующее было невозможно. Молодой врач принес снимки и показал их Энрико.

Дверь за нами закрылась.

Энрико пристально посмотрел на меня.

— Дора! У меня нет ребра!!!

Я взяла его за руку и повела к машине.

— Не вернуться ли нам домой? — сказал он. — У меня нет желания гулять сегодня…

По пути домой он молчал. Я тоже, потому что ничто не смогло бы его утешить.

Дома он сразу направился в студию, где Фучито упаковывал ноты.

— Не трудись, Фучито, — сказал он. — Я решил не брать с собой ноты.

Он медленно подошел к роялю и осторожно закрыл крышку…»^[418]

Отъезд Карузо из Соединенных Штатов вылился в настоящий триумф. Охране с трудом удавалось сдерживать огромное количество людей, которые пришли проститься с любимым певцом. В «Нью-Йорк таймс» сообщалось, что стоимость билетов для Карузо и сопровождающих составила 35 тысяч долларов. Вещи, которые Карузо брал с собой в Италию, включали семьдесят два предмета ручного багажа и сорок шесть коробок, ящиков и прочего — неплохой контраст по сравнению с тем бумажным мешком, в котором помещалось все имущество Энрико, когда он в начале карьеры ехал из Ливорно во Флоренцию!

Карузо отправлялся на корабле «Президент Вильсон». Как только он взошел на палубу, его немедленно окружили репортеры. Энрико хотел дать интервью стоя, но Дороти настояла, чтобы он сел в шезлонг. Когда его спросили, пробовал ли он петь с момента выздоровления, тенор взял и долго держал одну из своих «золотых» нот, приведя этим газетчиков в полный восторг. Он сказал журналистам, что быстро набирает вес и чувствует себя гораздо лучше. Настроение у всех было приподнятое. Казалось, что болезнь позади, что еще немного — и на афишах «Метрополитен-оперы» вновь появится милое американцам имя…

— До свидания, Америка, мой второй дом! — крикнул Энрико, наклонившись с борта корабля. — Я скоро вернусь и буду петь, петь и петь!..

В тот момент на это надеялись все. Но, может быть, больше других — сам Карузо…

На корабле Карузо считал часы до прибытия — так не терпелось ему поскорее ступить на родную землю. Он искренне верил, что только атмосфера его родного Неаполя может вернуть ему здоровье и былую вокальную форму. Что касается утраченного ребра — то он немного успокоился. Отдельные ноты, которые он пробовал взять, вселяли надежду, что все не так уж и плохо. Хорошее настроение омрачало лишь то, что очень нервничала Дороти — она не хотела покидать Нью-Йорк и больше доверяла опытным американским врачам, нежели «чудодейственному» воздуху отчизны мужа. На душе у нее было тревожно, и это передавалось Энрико. Он нервничал, ругал слуг. Во время плавания Карузо не мог не вспоминать юные годы, выступления в кафе, занятия с маэстро Верджине, когда тот пренебрежительно отзывался об Энрико и делал ставку на «чудо-тенора» Пунцо… И вот это несостоявшееся «чудо» — не более чем нерасторопный и нерадивый слуга того самого певца, чей голос маэстро уподоблял свисту ветра сквозь приоткрытое окно! Понимая, насколько обидно было бы Пунцо прибыть в родной город камердинером своего бывшего соученика, Карузо решил никому не говорить, что тот в Америке был его слугой. Более того, он купил ему в Неаполе дом и положил в банк деньги для его семьи.

Неаполь с нетерпением ждал своего знаменитого соотечественника. Но особенно радовался возвращению Энрико в Италию Фофо. «В мае 1921 года я приехал из Флоренции в Неаполь, — рассказывал он. — После долгой, почти роковой болезни мой дорогой отец возвращался домой из Америки. Мы не виделись с тех пор, как он покинул виллу „Беллосгуардо“ во время его летнего отпуска в августе 1919 года. Теперь мы должны были встретиться вновь.

Прибыв в Неаполь, я поселился неподалеку от залива в гостинице „Санта-Лючия“, где мы с папой до этого останавливались много раз. Я попросил выделить мне комнату на верхнем этаже с видом на море. С балкона был виден Неаполитанский залив с выделяющимися на горизонте островами Искиа и Прочида. Именно между этими двумя островами на следующее утро должен был показаться лайнер „Президент Вильсон“ с возвращающимся на родину моим отцом — всемирно известным тенором Энрико Карузо.

Удивительно, но выражение „всемирно известный тенор“ вызывало у меня двойственное чувство: с одной стороны, восхищение и гордость, так как я был первым из его детей, с другой — отвращение. Несложно понять причину первого, причиной же второго было то, что именно известность отца была, как мне казалось, повинной во всех сложностях моей жизни. Именно она так долго держала меня вдалеке от него.

Солнце еще только начинало освещать золотистым светом вершину Везувия, когда я спрыгнул с кровати, чтобы увидеть прибытие корабля, которое планировалось около одиннадцати часов. В десять я уже стоял на балконе, впившись взглядом в горизонт и ожидая увидеть струйку дыма, говорящую о приближении судна. И вот на горизонте показалась точка, которая все росла и росла. В назначенный час за мной заехал дядя Джованни, и мы вместе с ним быстро спустились на пирс.

Мы подошли, когда корабль пришвартовывался. На палубах было полно народу, многие махали шляпами и платками. У меня было отличное зрение, но даже напрягая глаза, я не мог увидеть во всей этой огромной толпе отца. Я замирал от счастья, предвкушая встречу, однако эта небольшая отсрочка зародила во мне чувство некоторого беспокойства.

Вскоре пирс превратился в сумасшедший дом. Люди плакали, кричали, звали по именам знакомых и родных, размахивали платками, ссорились и проклинали друг друга, вставали на цыпочки, пытаясь разглядеть своих близких…