Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда — ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.
Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:
— Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!
Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:
— Номер восемьсот восемьдесят первый — это ты. Давай поторапливайся!
Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.
— Здравствуйте, Ле Горн, — голос сестры был, как всегда, мягок, — как у вас дела?
— Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.
— Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, — отозвалась монашенка. — А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?
— Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…
— Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?
— Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.
Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец[75] обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу:
— Ле Горн, поручаю вам этого несчастного, будьте добры к нему.
Через четверть часа прибыли в лагерь. Поль увидел обширное голое пространство, на котором стояли, образуя огромный четырехугольник, несколько обнесенных железными решетками бараков. Между ними расхаживали каторжники, согнутые, изможденные, с болезненным видом. Надзиратель ввел Поля в один из бараков, достаточно свободный для пятидесяти гамаков, развешанных двумя рядами по двадцать пять в каждом. Их разделял трехметровый проход. С одной стороны шли четные номера, с другой — нечетные.
Надзиратель подвел Поля к гамаку с его номером и сказал своим грубым голосом:
— Вот твое место, твой гамак. Давай!
И вышел.
Юноша стоял, не зная, что делать, не осмеливаясь двинуться с места под прицелом множества глаз.
— Эй, вали сюда, — окликнул новичка, видя его замешательство, сосед слева, высокий и сильный, настоящий геркулес[76]. — Я номер восемьсот восемьдесят третий… твой «дед», буду учить тебя уму-разуму.
Стоя посреди массы людей, от которых исходил резкий запах дикого зверя, Поль наконец понял, что он на каторге и обратного хода нет. Несчастный боялся каторги, но и не подозревал, как она страшна на самом деле!
ГЛАВА 21
КАТОРГА
Сегодня каторга не имеет ничего общего с теми гнездами преступности, что прежде являли миру свои язвы в Бресте, Рошфоре и Тулоне[77]. Да и само слово «каторга» не употребляется более, замененное сочетанием «исправительная колония», лучше передающим идею наказания и исправления преступника. Надсмотрщик уступил место военному надзирателю. Это элитная[78] категория, полувоенные, полутюремщики, выходцы из действующей армии и в большинстве своем славные ребята. Каторжник, в свою очередь, превратился в «перемещенное лицо», больше он не закован в кандалы с чугунным ядром, не прикован цепью к товарищу по несчастью, не носит ни ужасного зеленого или красного колпака, ни отвратительной красной либо красно-желтой куртки. В его обмундирование входят большая соломенная шляпа, холщовые брюки и куртка, на которой крупными цифрами отпечатаны номер каторжника и буквы, П. А., разделенные якорем, что значит — Пенитенциарная администрация[79]. В Гвиане на ноги полагаются грубые башмаки, но осужденные охотнее ходят босиком.
Изменилось многое. Не изменился только человек. Где бы он ни находился — работает ли в мастерской на островах Спасения, заключен ли в тюрьмах Кайенны и обслуживает морской порт, копает ли землю на плантациях Куру, отбывает ли наказание в «сахарном» Сен-Лоране, преступник везде остается преступником, он не отличается от своих предшественников на каторгах метрополии[80]. Не изменилось само существо преступления, просто способных на него стало больше, и они стали еще хуже.
В пенитенциарных заведениях Гвианы преступники собраны со всех французских территорий — из самой Франции, из Сенегала[81], Алжира[82], с Антильских островов[83], с острова Реюньон[84], из Индии и даже из Тонкина[85]. Так что каторжная Гвиана являет собой истинный Вавилон — здесь и белые, и негры, и арабы, и индусы, и аннамиты[86]. Все это утрясается, притирается, уживается и говорит на креольском[87] диалекте, языке образном, наивном и не лишенном определенного очарования.
Поступающие определяются, независимо от происхождения, в первую категорию — на самые тяжелые работы: строительство дорог, валку и транспортировку леса, осушение болот, возделывание целины и тому подобное.
Хорошо себя зарекомендовав на работе и в быту, узник переводится во вторую категорию, где труд не столь тяжел.
Третья категория состоит из людей, нрав которых настолько смягчился от пребывания в первой категории, что они могут быть переданы в распоряжение колόнов[88].
Наконец, исправившиеся и вновь обретшие утраченные на свободе моральные устои поселяются в тех же местах на предоставленном им клочке земли. Такие составляют четвертую категорию. Но, прежде чем человек в нее попадает, проходят долгие годы.
Отправляя впервые новичков на работу, им зачитывают правила, касающиеся неподчинения надзирателям, ссор и драк между собой, воровства, побегов и прочее, где указываются полагающиеся за все это наказания. Чтение завершается никому не известным отрывком из Кодекса, который производит впечатление разорвавшейся бомбы. Сами присяжные в суде, надо думать, не слышали об этом параграфе, значительно ухудшающем участь осужденных, так как он удваивает вынесенные сроки.
Вот он во всей своей красе:
«Каждый осужденный подвергается содержанию в исправительном заведении на время, равное присужденному ему сроку, если он был осужден менее чем на восемь лет, и на всю жизнь, если он был осужден на восемь лет и более».
Таким образом, приговоренный к пяти годам проводит в колонии десять лет. Осужденный на семь — четырнадцать, на восемь — всю жизнь. Каждая попытка к бегству карается новым сроком.
Помещенные в колонию на восемь лет и более составляют семьдесят пять процентов всех осужденных; осужденных менее чем на восемь лет — двадцать процентов. Фактически на приговоренных к вечному заключению приходится три четверти от общего числа пойманных преступников. Неудивительно, что в этих условиях попытки побегов, чаще неудачные, множатся и множатся. Трудно ждать покорности там, где нет надежды. С того самого дня, как преступник попадает на каторгу, у него в голове только одна мысль — свобода! Он превращается в дикого зверя в клетке, ищущего в ней любую щелку, чтобы ускользнуть. Он знает, что добровольно его отсюда уже не выпустят.
