Фросенька, едва живая после бурной ночи, уснула, подоткнув румяную щеку двумя крошечными кулачками, а Леонид оделся и вышел во двор.

                 На базу ворочали вилами, уже начавшее преть, позапрошлогоднее сено братья Фроси, а тетя Лиза варила на плите что-то, дурно пахнущее, свиньям.

                 Иван Лукич, постаревший и осунувшийся, стоял посреди база в накинутом на исподнюю сорочку тулупе и командовал сыновьями. Увидев Леонида, он приветливо улыбнулся и, обведя жестом руки оскудевшее хозяйство, сказал:

                 - Вишь, дорогой зятек, что с хозяйством моим сталось? Оскудело хозяйство – две коровенки никудышних, да четверо свинят вот только и осталось. Лошадки мои рабочие пали от бескормицы, как пахать землю буду? Вот две выездных всего и осталось - какие с их пахари, ежели они только тачанку и могут тянуть?

                 - Что ж так? – спросил Сербин, не зная, что все прошлое лето прошло без единой капельки дождя, что от зноя полегли травы и пересохли небольшие степные речушки, что на землях селян атаман Гришка Чигиринский, уходя от отряда преследовавших его банду красноармейцев, устроил пал, погубивший весь урожай в пламени… Много чего не знал Сербин, находясь в долгой своей отлучке…

                - Да вот сложилось, сынок. – Старик горестно развел руками. – Если так и дальше пойдет, придется семенное зерно на хлеб пустить, иначе помрем с голоду. Скотину кормить уже через пару недель нечем будет. Вот таки дела наши скорбные, прости, Господи, нас грешных, - Иван Лукич широко перекрестился.

                - У меня деньги есть, - сказал Сербин, не зная, как помочь тестю. -  Я отдам тебе, батя, все деньги. Можно же купить корма.

                - Э-э, сынок, - молвил Иван Лукич, - теперича деньги – ничто. Никто не продаст тебе ни сено, ни зерно, потому, нет у людей ничего.  Нечего продавать-то… Ладно, ты не бери в голову, что я тебе сказал. Отдыхай покудова. Сам разберусь с делами нашими крестьянскими….

                Следующие пару-тройку дней Леонид хотел посвятить Фросеньке, по которой очень соскучился в дальних землях, в боях и походах по бескрайним просторам Приморья, Забайкалья да Приамурья.

                А потом хотел он поехать на хутор своего детства, проведать родительский погост. И хотя сердце его болезненно сжималось, когда он думал об этой поездке, все же тянуло в родные места… Он хотел увидеть выживших после страшной резни, устроенной бандой Сердюка, хуторян, узнать хоть что-то о том, как жили и как погибли его родители…. Да и просто пройтись по знакомым, милым с детства кривым улочкам…

                - Батя, а ты дашь нам с Фросей тачанку – свой парадный выезд на день – другой? – спросил он старшего Мастеровенкова. - Хочу на хутор Сербино съездить.

                - Отчего не дам? Дам! – ответил Иван Лукич. – Святое дело – на могилках родителей побывать. Да, и как вы с Фросей по-другому туда доберетесь? Вдвоем на Орлике, что ль?

                Но не суждено было отдохнуть Сербину и насладиться покоем и жизнью устроенной, семейным уютом.

                Уже через два дня прискакал из Ростова посыльный с предписанием срочно прибыть в штаб.

                Сербин был человеком военным до мозга костей. У него не возникло даже мысли «заболеть», сослаться на какие-то неотложные семейные дела… Едва успела осесть пыль, поднятая копытами коня посыльного, как Леонид уже выезжал со двора, стараясь не оборачиваться, чтобы не видеть горячих слез Фроси….

                А еще через неделю, добившись разрешения забрать с собой молодую жену, и так и не успев побывать на могиле родителей, уехал Леонид в Среднюю Азию - на борьбу с набиравшим силу басмачеством.

                И кто бы мог предположить, что еще десять лет будет носить его жестокая военная судьбина по чужим неласковым краям, иссушенным палящим солнцем, безводным и пустынным, так живо напоминающим ему Монголию, о которой остались у него далеко не теплые воспоминания….

                  Не успевали бойцы его отряда разгромить одну банду, как через Аму-Дарью с сопредельной афганской территории ломилась другая. Хорошо вооруженные, финансируемые англичанами банды басмачей катились по пустыням и оазисам нескончаемым потоком, сметая все на своем пути. Крупные и мелкие баи и беки стремились во что бы то ни стало опрокинуть зарождающуюся на своих землях власть большевиков, вернуть старые порядки и отнятую дехканами, которые еще вчера были у них на положении рабов, собственность. Редкий день проходил без стычек на границе или крупных боев в кишлаках и аулах...

                 Время в Средней Азии течет медленно, как песок сквозь узкое горлышко песочных часов. Здесь все другое – мужчины, высушенные палящим солнцем, завернутые в стеганые халаты и тюрбаны на головах, женщины, с головы до пят закутанные в темные одежды с узкой прорезью для миндалевидных глаз, цвета спелого чернослива, вечный зной и свирепые ветры, называемые самумами[3], срывающие с барханов огромные массы песка и швыряющие их в разные стороны с немыслимой силой. Здесь другая вера, по канонам которой убийство неверного – гяура (или кафира), то есть, человека другой веры, считается высочайшей доблестью. В почете здесь и обман гяура, хотя обман своего единоверца считается тягчайшим преступлением против веры.

                 Здесь все воевали против всех, причем, с истинно восточным упорством и коварством… В отрядах армии ислама насчитывалось порой до полутора тысяч сабель. И только от бека зависело против кого будут эти сабли направлены. Одни вожди басмачей терпимо относились к белому движению, и резали красных. Другие тяготели к красным, но хотели видеть их с шариатским лицом, поэтому периодически резали и тех, и других. Третьи резали вообще всех русских, не разбираясь, кто из них белый, а кто красный…

                 Тяжело привыкала Фросенька к новым условиям жизни и быта. Трудно было ей и морально и физически. И хотя Фросенька с родившимся в год их приезда первенцем, которого нарекли в честь деда Сербина Анатолием, жили в доме комсостава в городе Термезе, с мужем и отцом они виделись очень редко – Леонид проводил все время в седле, не зная отдыха и покоя, гоняясь за бандами.

                 Толеньке было уже около пяти лет, когда у Сербиных родилась дочь – Настенька. Леонид очень любил сына, но в крошечной девчушке, очень похожей на него с рождения, вообще души не чаял. В свои редкие наезды домой, на день – два, он не выпускал ее из рук, всячески балуя и потакая малейшим капризам своей маленькой «принцессы», как он называл Настеньку. Она и засыпала у него на руках под сказочку про теремок. Когда Леонид произносил очередное: "Кто-кто в теремочке живет, кто-кто в невысоком живет"? - глаза девчушки слипались, вызывая сладостное умиление жесткого и сурового отца...

                 А потом случилось горе…. Но это горе помогло семье Сербиных возвратиться в родные края.

                 В 1932 году, в марте – месяце, границу перешла крупная банда Курбан – Бея. Она легко опрокинула красноармейский  заслон в составе полуроты и, разделившись на два крыла,  пошла на Ургенч и Чарджоу. На разоренной дотла заставе басмачи оставили воткнутые в землю пики, на каждой из которых была насажена голова красноармейца.

                 Полк, которым командовал Сербин, вышел наперерез банде, шедшей на Ургенч, в которой, по сведениям лазутчиков, находился и Курбан – Бей. За сутки пути полк преодолел расстояние в семьдесят верст и встал у русла пересохшей реки, у развалин старой крепости, где был единственный в этой местности колодец. Банда никак не могла миновать этот источник воды, не пополнив здесь ее запасы.