- А-а-а! Будь ты проклята, эта пустыня! – заорал Путник, охватив руками голову, нахлобучивая на глаза папаху. Некоторое время он стоял, раскачиваясь в бессильной кручине и цедя сквозь плотно стиснутые зубы протяжный стон….

               Сорвав папаху, Путник швырнул ее оземь и, выхватив из кобуры револьвер, не целясь, выстрелил коню в голову….

               Потом он долго ковырял старой саперской лопаткой крепкую, как камень глину пустыни, пока не вырыл для коня могилу. Солнце, тем временем, уже подошло к краю горизонта, окрасив пустыню в кроваво-алый цвет.

               Зацепив уздечку Гнедка за стремя Орлика, стоявшего за могилой, Путник махнул ему рукой, и конь тихонько пошел прочь от могилы, подтягивая к ней собрата, пока тело Гнедка не рухнуло в яму, подняв облако ядовито-бурой пыли.

               Забросав тело любимца глиной и, утрамбовав холм, Путник стал готовить ночлег, поскольку землю уже укрыла ночная темень.

             Не разжигая огня и не  ставя на треногу  закопченный котелок, он нарушил свой же порядок – выпивать перед сном кружку крепкого китайского чая, который наутро делает воина свежим и бодрым. Путник расчехлил потертую, пробитую пулями и прожженную в нескольких местах бурку, завернулся в нее и забылся тяжелым, тревожным сном.

             Наутро он, удрученный бессмысленной гибелью коня, тоже не стал пить чай, а только задал овса Орлику.

             Посидев несколько минут у холма, упокоившего любимого коня, Путник загрузил вьюки на спину Орлика, а сам пошел пешком, на ходу разжевывая каменный от старости сухарь.

             Через несколько дней пути Путник, не заметив того, пересек границу России. О том, что впереди Россия – матушка, он узнал, увидев неожиданно расступившуюся тайгу, и  прямо перед своим взором - озеро Байкал.

             В Иркутск он вошел, спрятав в тайге оружие, казачье снаряжение и часть припасов, взяв только то, что можно было обменять на овес. Путник еще на фронте слышал, что на Родине произошла какая-то революция, и теперь половина народа – белая, а вторая половина – красная. Но в город войти было необходимо, как бы опасно это ни было, чтобы пополнить припасы и, заодно, узнать, кто же с кем воюет в России.

             Ведя в поводу Орлика, он прошел на базар, где кипел и бурлил людской муравейник. В толпе, толчее людской было много военных в погонах, а вскоре на глаза попался и свой брат – казак в фуражке с желтым околышем и в синих шароварах с желтыми лампасами. Правда, без погон, от которых на гимнастерке остались только невыгоревшие от солнца прямоугольники.

              Путник подошел к казаку и тот, лишь глянув на папаху, заулыбался радостно и, поскольку с утра уже успел принять на грудь кружку ядреной самогонки, настоянной на кедровых орешках, полез обниматься.

              Через несколько минут они уже сидели в трактире, обменяв на пять миллионов рублей, называемых почему-то «керенками», отрез парчи в лавке у какого-то китайца. На их глазах китаец тут же продал этот отрез господину в бархатном камзоле с атласным воротом за десять миллионов. Путник хотел, было, возмутиться, но казак силой уволок его из лавки: «тута свои законы»!

              Оказалось, что новый знакомец – Тимофей, как и Путник, тоже начал свою войну с русско-японской.

              - А ты где служил, братушка? В каких битвах побывал? – Тимофей, пригубив рюмку «Смирновской», пытливо смотрел в глаза Путнику.

              - В «волчьей» сотне служил я. Слыхал, может чего, про пластунов «волчьей» сотни? - ответил Путник.

              - А то! Кто ж про вас не слыхал-то?! – казак хлопнул ладонью по столу так, что подпрыгнули стаканы. – 2-я сотня 2-го Аргунского полка! Слыхал про дело ваше у деревни Чжан-Тынь! Слыхал, как мост железнодорожный через реку Хун-Хэ вы взорвали прям на глазах япошек. Дажить, единожды видал, как в атаку вы шли лавой на японскую батарею, завывая по-волчьи!

              - Да, деревушку Чжан-Тынь вряд ли позабудешь до смерти…. – взгляд путника затуманился. – Мы же в отрыве от своих были… В глубоком тылу японцев. До наших боле двадцати верст было…. Страшно вспомнить, что было, как окружили нас японцы…. Но вырвались! Вырвались из кольца и к своим ушли! Вот командира нашего – сотника Хвощинского не уберегли мы тогда…

              Путник осенил грудь крестным знамением и вдруг запел тихонько глухим голосом:

              Тимофей подпевал, подхватывая последние слова и утирая непрошенную влагу в уголках глаз огромным, как гиря, кулаком…. 

              - Самый ужас был, - рассказывал Путник, тронутый вниманием Тимофея, -  когда ушли мы в пятисотверстовой рейд по японским тылам. Порубали полк японцев на марше у Сандепу, несколько сотен выбили в Хунхэ, Нанчжоу, Инкоу, в боях у деревни Суману, потом прошлись по тылам в районе Хайчэн и Дантуко, и вышли на Факумынь, и только там,  в ночной атаке у деревни Донсязой взвыли по-волчьи, встали ногами на седла и ринулись на японскую кавалерийскую бригаду. И ведь пробились к своим… Страшно вспомнить как шли… Ни провиянта, ни воды, ни фуражу лошадям… И кажный день бой, бой, бой… А прозванья деревушек этих я, наверно, до смерти своей помнить буду, хоч и чуждые они нашему языку родному.     

              - Я не хочу боле воевать ни за белых, ни за красных, - казак Тимофей пил, не пьянея, лишь глаза его становились какими-то белесыми. – Правды нет ни у тех, ни у других. Но я присягал батюшке-царю! Теперь его нет, говорят, всю семью красные постреляли в доме инженера Ипатьева в Екатеринбурге. Так кому я должен служить?! – кулак казака с грохотом опустился на тяжелый дубовый стол. – А ни-ко-му. Хватит, навоевался! Ты – то, что думаешь делать? К какому берегу прибьешься?

              - Ну, воевать я тоже ни с кем не буду. Четырнадцать лет в походах, - отвечал Путник. – Домой хочу. Хочу родителей в живых застать. Ведь, подумать только – столько лет не виделись, с девятьсот четвертого года. Сначала Япония, потом Манчьжурия, потом Германия и Франция, потом Монголия… Я уж сам запутался в этих войнах. Я Россию-то видел из окна теплушки, когда нас поездом в Германию перли!

               - Так ты и на ерманску-то попал?! – глаза Тимофея округлились. – Вот так раз! Эт сколь же ты, братуха, лиха хапанул?!

                - Пришлося, брат Тимоха! Было дело! На Юго-Западный фронт нас кинули. В 3-ю пластунскую бригаду, под командование генерал-майора Ходкевича из терских казаков. Помню, летом 1915 года в Галиции за высоту 264 бились. Три дня пехота не могла овладеть высотой. Людей положили, не приведи Господь! Тогда нас кинули на высоту, усилив пластунами Баталпашинского отдела, и на следующий день рано утром смелым и внезапным ударом овладели мы высотой. На нас австрийцы бросили две роты тирольских стрелков. Но мы им показали на деле, что такое есть пластуны: тирольские стрелки, все до единого, были нами захвачены в плен. В начале лета 1917 года там же, в Галиции, ушли мы вдесятером за линию обороны австрийцев. Сняв пять часовых, уничтожили прислугу гаубичной батареи, а затем и орудия. Без потерь вернулись в свою сотню, приведя с собой пятерых пленников… Э-э, да что там рассказывать, Тимоха, да воспоминаниями славных дел душу бередить, когда уже шныряли по окопам прихвостни германские, войну требовавшие прекратить!