Однако быстрота, с которой казаки задернули все тяжелые бархатные шторы и развели по комнатам его жен с малыми детьми, остающуюся на ночь во дворце прислугу и учителей, оставив рядом с его диваном только пятерых подростков – старших детей, и то, что казаки делали свое дело совершенно бесшумно, оставляло все меньше надежд на какую-то помощь. И очень скоро шамхал понял, что надеяться больше не стоит – он и его старшие сыновья стали аманатами.

           С нижнего яруса, где располагалась стража, по-прежнему не доносилось ни звука.

 А казаки, разведя всех по комнатам и выставив около каждой из них охрану, вдруг разом исчезли.

           Мальчики стояли, потупив головы, и только Сулейман иногда искоса посматривал на притихшего отца, который совсем недавно был таким грозным и сильным, а теперь сидел на обитом дорогим китайским бархатом диване оплывший, как сгоревшая свеча. В душе отрока бушевала буря – он впервые видел отца поверженным и не предполагал, что в минуту смертельной опасности он окажется таким жалким.

           Полог из такого же бархата, каким обиты были все кушетки, кресла и диваны в зале, закрывавший выход во внутренний двор, вдруг резко откинулся, и в залу вошел высокий широкоплечий казак. Он был одет так же, как все его воины, но что-то сразу подсказало шамхалу, что этот человек – вершитель его судьбы.

           Казак подошел к дивану, и Мехти-хан смог рассмотреть его в колеблющемся от легкого ветерка свете свечей (все большие светильники казаки погасили). Он был, пожалуй, одного возраста с шамхалом – лет сорока пяти, его слегка вьющийся, закинутый за ухо и лежащий на левом плече чуб был совершенно седым. Такие же седые пышные  усы свисали ниже квадратного подбородка. Серые умные глаза с прищуром смотрели в лицо Мехти-хану. Шамхал попытался подняться, но ноги не повиновались ему, и казак положил ему руку на плечо, вдавив его тело в подушки дивана.

           - Сиди, шамхал, не дергайся, - с улыбкой сказал казак. – Надеюсь, ты понимаешь, что произошло?

           Мехти-хан только кивнул головой в ответ, не в силах вымолвить ни слова.

           - С сего часа ты и твои сыновья становитеся аманатами. Вы пойдете с нами, и будете находиться в нашем стане, пока ты не исполнишь волю государя российского и не подпишешь цареву грамоту о вхождении земель Дагестана в состав России. Это кара за то, что ты, нарушив обещание, данное тобой полковнику Зырянскому не ходить войной на Русь, проявил коварство и совершил нападение на штаб наших войск. Ты просил время, чтобы решить вопрос о вхождении в подданство российское со своими узденями и имамами – оно тебе было дадено. Но ты нарушил свое слово и начал войну. Поэтому тебе нет больше веры.

           Шамхал снова попытался подняться, но казак придавил его тяжелой рукой к подушкам и сказал:

           - Я не хочу слушать твоих оправданий. Потому как, ты скажешь, что нападение сие произошло помимо твоей воли, но ты - владетель земель горских, и потому несешь ответственность за действия твоих амиров.

           - Что с моими нукерами? – Мехти-хан наконец смог разлепить спекшиеся враз уста.

           - Кто отправился к праотцам, ну, а кто был поумней, и не стал хвататься за оружие, тех связали и отправили в твои погреба – охранять твои немереные запасы, коими армию можно накормить. Это ж надо, – казак растянул в улыбке жесткие губы, - У тебя только овса более ста мер. Да еще в ясли засыпано мешков пятьсот! А лошади у тебя хорошие – вот лошадей мы у тебя заберем, а молодняк оставим, уж не взыщи.

          - Кто ты? – спросил шамхал. – На чью голову мне насылать проклятья?

          - Я – атаман казаков днепровских – Гнат Заруба, - ответил казак, ухмыляясь -  А проклятий твоих я не боюсь, ибо слаб ты, шамхал. В душе твоей хитрости и брехливости больше, чем отваги и лыцарской доблести, коими славны запорожцы. Труслив ты и жаден – не ровня ты мне по духу. Так что, угрозы свои оставь детишкам да женкам своим. Вон сынок твой, - Заруба кивнул головой в сторону Сулеймана, - Волчонком глядит, не боится. Вот из него добрый лыцарь вырастет, но не в твоих руках. Вот отдай его нам – казакам на воспитание – посмотришь через пару-тройку годков, какой воин выйдет из мальца сего.

           - А я согласен, - вдруг чисто по-русски, почти без горского акцента, сказал Сулейман. – Даже если отец будет против, я уйду с вами!

           Мехти-хан вдрогнул, как от удара, услышав слова сына, на которого он возлагал столько надежд, но, взглянув в глаза Сулеймана, понял, что навсегда потерял его…

           В нижнем городе сотня Драгомила тоже действовала быстро и решительно. Едва из ворот выехал ночной разъезд нукеров, как на него со всех сторон навалились казаки. Двое стражей, охранявших решетчатые ворота, пали под ударами кистеней, не успев издать ни звука. И сотня вошла в город, растекаясь по майдану и уничтожая стражей, попытавшихся остановить казаков саблями и пиками.

           Перепуганные торговцы и ремесленники заметались по площади, закрывая свои лавки и укрываясь за толстыми каменными стенами. Через несколько минут казаки закрыли проходы во все улочки брошенными на майдане арбами и перекрыли стянутыми со всех сторон площади бочками с рыбой, оставленными торговцами мешками с зерном и овощами довольно широкий подъем, ведущий к майдану со стороны кварталов бедноты.

           Захватив майдан, Драгомил тут же отправил гонца наверх, во дворец – доложить атаману, что его сотня поставленную задачу выполнила.

           Гонец вскоре вернулся и сообщил, что рано утром будун  соберет народ на площади, и шамхал разъяснит горцам, что Дагестан входит в подданство России. Посему прикажет сложить оружие и не воевать больше с русскими.

           Сразу же после речи шамхала казаки уйдут, уводя с собой шамхала и его сыновей.

           Драгомил еще раз обошел майдан, высматривая слабые места в обороне, но не найдя таковых, решил устроить себе наблюдательный пункт. Он присмотрел высокую саклю с красивой башенкой сверху и, подойдя к широкой дубовой двери, постучал в нее рукояткой нагайки. Дверь открылась сразу же, как будто хозяин стоял за нею и ждал прихода гостей.

            На пороге стоял седой благообразный старик, одетый в дорогой шелковый каптал. Уже совсем стемнело, и старик держал в руке серебряный светильник, осветивший стоящего у входа казака.

             Драгомил подозвал Уляба, который остался в его отряде, поскольку Заруба знал, что и шамхал, и его старшие дети говорят по-русски, и решил, что толмач будет нужнее Драгомилу. Сотник объяснил Улябу, что хочет пройти наверх – в башню, чтобы с нее осматривать подходы к городу, и толмач перевел его слова горцу.

              Хозяин молча посторонился, и Драгомил с Улябом вошли в саклю. Старик пошел впереди, освещая богато убранные покои, и головой кивнул на лестницу, ведущую наверх.

 Поднявшись по крутым ступенькам и откинув шелковый полог, казаки оказались в просторной башне, посреди которой стоял резной стол, вокруг которого были расставлены удобные глубокие кресла.

               Драгомил подошел к обрезу башни и убедился, что сделал правильный выбор – с высоты строения в призрачном свете взошедшей луны просматривалась и дорога к городу, и все окрестные улочки. Он придвинул одно из кресел к проему и уселся в него, осматривая окрестности.

               Тишину ночи нарушал только треск цикад и шелест листьев под легким дуновением теплого ветра. Так в тишине и покое прошло довольно долгое время, и сотник сам не заметил, как задремал.

               Вдруг Уляб тронул его плечо. Драгомил обернулся и увидел напряженное лицо толмача, который пристально вглядывался в лестничный проем. Теперь и сам сотник услышал легкий скрип ступенек под чьими-то шагами. Он бесшумно вскочил на ноги и, вынув из кожаных ножен кинжал, встал у стены, сбоку от прохода. Скрип прекратился, но вскоре раздался рядом с пологом. Уляб, приблизился к проходу и встал с другой стороны от него. В его руке матово блестел длинный горский кинжал, занесенный для удара.