А потом она сказала:

— Теперь иди. Скоро вам вылетать. Я буду за тебя молиться… Ты не станешь смеяться?

— Нет.

— Я тоже пойду. Мне уже пора.

Ей надо было идти на пост — Эстрелья давно уже добилась согласия Риоса Амайи быть не только переводчицей, но и бойцом аэродромной роты охраны. И Риае Амайа, и Педро Мачо долго этому противились: бандиты из «пятой колонны» частенько пытались прорваться к машинам, и между ними и солдатами охраны завязывались бои, в которых гибло немало людей. Но Эстрелья настаивала:

— Я тоже солдат. Такой же солдат, как и все. И вы не имеете права отказывать в моем желании быть полезной Республике. Может быть, вы думаете, что я не умею стрелять?

Она потащила их на край аэродрома, поставила на холмик пяток пустых бутылок и на горлышке каждой пристроила по пробке. А потом отошла на двадцать — двадцать пять шагов и, перебрасывая пистолет из одной руки в другую, почти не целясь, начала стрелять. Ни одного промаха! Пробки слетали с горлышек, а бутылки оставались целыми.

Педро Мачо скептически заметил:

— Цирк!

Риос Амайа сказал:

— Хуан Морадо подбрасывает в воздух монеты и на лету их расстреливает без промаха. Вот он — снайпер. А это — игрушка. Детская забава.

А через два или три дня они вызвали ее в штаб. В углу, сдержанно постанывая от боли, сидел с перебинтованной рукой человек и жадно затягивался дымом сигареты. Черные пятна крови выступили на его повязке, лицо человека страдальчески морщилось, и было видно, как он прилагает все силы, чтобы не показать, какие муки испытывает.

Педро Мачо сказал:

— Слушай, дочка, наши летчики сбили Ю-52. Вот этот человек, единственный оставшийся в живых, — не пилот, не штурман и не механик. Кто он есть — мы не знаем. Знаем только, что он француз и ни слова не говорит по-испански. Я тебя очень прошу, дочка, все, что он скажет, переведи очень точно. Это необыкновенно важно, так как мы убеждены: он — офицер связи и много знает. Ты меня поняла?

— Поняла. Только я не буду ничего переводить…

— Не будешь переводить? — изумился комиссар полка. — Ты не будешь переводить?

Риос Амайа тоже ошалело взглянул на Эстрелью:

— Это как же понимать?

— Очень просто. Пока мне не дадут твердого обещания зачислить бойцом в роту охраны, я не стану разговаривать ни с французом, ни с немцем, ни с чертом, ни с дьяволом. На войне люди воюют, а не болтают языками, как это делаю я.

— А тебе знакомо, такое слово, как «трибунал»? — Риос Амайа не сильно, но довольно выразительно пристукнул кулаком по столу. — Ты знаешь, что бывает в таких случаях, когда подчиненные отказываются выполнять приказы?

— Все это я знаю, — ответила Эстрелья. — Но вот где-то я читала об одной редкой, еще не изученной болезни: в один прекрасный день человек вдруг обнаруживает, что у него внезапно отказала память. Святая мадонна, этот человек плачет, убивается, однако вспомнить, что было только час назад, не может. — Эстрелья с минуту помолчала в глубокой задумчивости, потом потерла лоб ладонью и сказала: — Нежданно-негаданно я обнаружила эту болезнь у себя: ни слова не могу вспомнить ни из французского, ни из немецкого… А ведь только вчера…

— Опять цирк! — воскликнул Педро Мачо. — Ты хоть помнишь свое имя?

— Имя? Свое? Не то Эсмеральда, не то Анна-Мария. А вы — камарада Буэнавентури Дурутти?

Комиссар полка редко выходил из себя. Но сейчас он взорвался. Забыв о присутствии пленного француза, и о Риосе Амайе, он закричал:

— Я тебе дам Буэнавентури Дурутти! Я тебе дам Эсмеральду и Анну-Марию!.. Девчонка! Устроила целое представление!.. — И тут же, посмотрев на командира полка, рассмеялся. — Хорошо, что мы не зачислили ее в роту охраны. Она ведь может забыть, за кого воюет — за Франко или за Республику…

Рассмеялся и Риос Амайа:

— Никуда мы с тобой не денемся, комиссар. Придется пойти ей навстречу… Так как у тебя с французским, Эстрелья?

— Сейчас уже начинаю вспоминать, — сказала Эстрелья.

Ракета взмыла в небо и словно утонула в мороси.

Даже холмов, возвышающихся неподалеку от аэродрома, не было видно — их плотно укутала завеса дождя и низких облаков. Северный ветер гнал тучи к Средиземному морю, разрывая в клочья, сталкивая друг с дружкой, и в этом хаосе неба, похожем сейчас на вздыбленный в бурю океан, не видно было и лоскутка синевы.

С соседнего аэродрома взлетели две эскадрильи «эрзетов»[18]. Одну вел командир эскадрильи испанец Кампильо, другую — капитан Пабло Льоренте, смоленский парень Павел Ларионов. Груженные бомбами машины тяжело оторвались от земли, построились в два клина и взяли курс на Гвадалахару.

Шли на бреющем. Пятнадцать — двадцать метров от земли.

Дождевые струи бились о козырьки, дробились на мельчайшие капли и мутной сеткой закрывали все, что было впереди. Летчики высовывались наружу, но струи больно секли лицо, и сразу же водяной пылью покрывались стекла очков.

А земля — совсем рядом, бешеные порывы ветра швыряют машину на крыло, вверх, вниз, порой ее выхватывают в двух-трех метрах от неуютной, насторожившейся и словно бы подкарауливающей земли.

Летнабы оглядывают такое же насторожившееся и подкарауливающее небо и кричат в трубку переговорного аппарата:

— Где «мухи»? Где «курносые»? Слышишь, командир, небо пустое, как карман монаха!

— Следи за воздухом! И меньше болтай!

И-16 и «чайки» летели над «эрзетами» — один над самой кромкой облаков, другие вскарабкивались на две с половиной — три тысячи метров. Здесь было солнце — много ослепительного солнца Испании, здесь казалось, что весь мир залит его светом, а внизу… Внизу не облака, а покрытые снегом холмы и долины, гигантской силой выброшенные на сушу айсберги и льдины.

И ни одного вражеского самолета!

Притаились? Ходят-бродят далеко в стороне? Рыскают, как волки, по ту сторону солнца, чтобы нежданно-негаданно вывалиться с поднебесья и ударить всей мощью пушек и пулеметов?

Итальянские машины стояли на приколе.

Разбросанные по аэродромам, они мокли под дождем, простуженно кашляли порой прогреваемыми моторами, хлопали, точно птицы подбитыми крыльями, чехлами… Летчики — хмурые, злые, проклинающие непогоду — ходили вокруг, жадно курили, ругались, неистовствовали: какого дьявола их заставляют дежурить у машин, когда любому ясно, что даже ас самого высокого класса не сможет оторвать свою машину от земли. Летное поле покрыто лужами, земля — сплошное месиво: сделаешь шаг — и ноги по щиколотку вязнут, точно в болоте. Не только взлететь — на старт не вырулишь! А если и взлетишь? Сразу же зароешься в грязную, насквозь пропитанную влагой вату облаков и тумана, и найди потом прихлопнутый всей этой мерзостью аэродром, сядь на этой пакостной трясине — костей не соберешь! Правда, за каждый вылет им должны бросать хороший кусок, но своя шкура все же дороже денег.

А генерал Роатта, командующий итальянским экспедиционным корпусом, через каждые четверть часа подзывал адъютантов и спрашивал:

— Что авиация?

Ему отвечали:

— На земле. А если точнее — по колено в грязи.

— Сиснерос тоже сидит?

— Как свинья в луже!

Генерал Роатта (в Италии он — генерал Манчини) рассмеялся. Он был доволен. Наступление началось так, как он и предполагал: его ударные части смяли передовые подразделения республиканцев и танковой лавиной, за которой следовала мотопехота, покатились к Гвадалахаре. Всем войсковым командирам дан был строгий приказ: не останавливаться ни при каких обстоятельствах, с потерями не считаться, крушить на своем пути все, что встретится, с пленными не возиться…

Еще там, в Риме, в беседе с Муссолини, генерал Роатта без труда понял, о чем печется дуче. Размахивая руками, в запальчивости брызжа слюной, он кричал:

— В конце концов мне наплевать, на Франко и на то, что эти красные фанатики лупят его по морде. Пусть лупят — может, он поумнеет. Но… на Испанию смотрит весь мир: чего же в конечном счете стоит фашизм? Это первое. И второе: главное — заваруха в Испании должна кончиться как можно скорее потому, что мир уже созрел для большой войны против красных вообще и против Кремля в частности. Испания началу такой войны мешает. Она путает карты не только нам, но и кое-кому там… — Дуче неопределенно махнул рукой за окно. — Вы думаете, Берлину, Парижу и Лондону будет безразлично, если Франко сядет в лужу?..