Так, не найдя ответа на свой вопрос, он и забылся, не то уснув, не то погрузившись в дремоту…

А на другой день в палату принесли газеты. Сбившись в тесный кружок, раненые горячо обсуждали положение на мадридском фронте, но чаще всего Матеотти слышал произносимые ими с особой торжественностью и с особой почтительностью имена: Колли, Паланкар… И когда они произносили эти имена, все почему-то поглядывали на него, на Матеотти. Потом солдат Морони с помощью медицинской сестры поднялся со своей койки и, превозмогая боль, проковылял к Матеотти. Матеотти попытался отодвинуться, думая, что солдат присядет на край его кровати, но тот опустился на подставленную сестрой табуретку.

— Смотри, — Морони протягивал Матеотти газету. — Видишь?

На первой полосе — два портрета в черных траурных рамках. Незнакомые Матеотти люди: у одного — веселые озорные глаза, улыбка во весь рот, дымящаяся сигарета, зажатая между большим и указательным пальцами… Другой — постарше, с мягкими чертами лица, из-под полуопущенных век смотрят мудрые, слегка утомленные глаза.

— Кто это? — спросил Матеотти у солдата.

— Моряк Колли и крестьянин Паланкар… Это они уничтожили два ваших танка… Ценою своей жизни… Понимаешь? Понимаешь почему? Потому, что они не хотели жить под каблуками таких фашистов, как ты… И не хотели, чтобы их детьми и внуками командовали подобные тебе ублюдки… И чтобы своими грязными сапогами вы топтали землю их прекрасной Испании…

Солдат умолк, некоторое время сидел, раскачивая подвязанную бинтом руку, потом усмехнулся и сказал:

— Один из них — твой крестник… Можешь взять эту газету на память. Если тебе удастся вернуться в Италию — покажешь ее своим близким…

Лейтенант Матеотти мог вернуться в Италию. Но он не торопился.

Месяц, проведенный в мадридском госпитале, на многое открыл ему глаза. Когда его выписали из госпиталя и сказали, что он будет обменен на оказавшегося в фашистском плену республиканского танкиста, Матеотти ответил:

— Я не хочу.

— Не хотите? — удивились в штабе. — Вы не хотите вернуться к своим?

— Не хочу.

— Боитесь?

Матеотти пожал плечами и ничего не ответил.

— Напрасно боитесь, — сказали ему. — Вас там считают героем. О вас говорят как о примерном солдате дуче. По-нашему мнению, бояться вам нечего.

Тогда Матеотти сказал:

— Я не боюсь. Я знаю, что они ничего плохого мне не сделают. Но я не хочу снова к ним возвращаться. Вы не понимаете?

— Не понимаем.

— Мне трудно это объяснить… Моряк Колли, крестьянин Паланкар, солдат батальона Гарибальди Морони… Против кого же я воевал? Против них? Урелли был прав…

— Кто такой Урелли? — спросили у него.

— Урелли? Итальянец. Офицер. Его уничтожили за то, что он говорил правду… Нет, я не хочу возвращаться к ним.

— Что же вы думаете делать?

— Не знаю… Мне хотелось бы быть вместе с солдатом Морони. Мне хотелось бы хоть частично искупить спою вину перед вашей страной и вашим народом…

С ним еще долго беседовали. Ему не очень деликатно сказали, что он не может, да и не имеет права рассчитывать даже на минимум доверия — разве это трудно понять? Солдат Мороки — это другое дело. Солдат Морони пришел на помощь Республике с первых же дней фашистского мятежа, он — волонтер свободы. Так называют всех добровольцев.

— Волонтер свободы, — задумчиво проговорил Матеотти. — Я завидую ему. У него чистые руки…

Он посмотрел на свои руки и упрямо повторил:

— Я не хочу к ним возвращаться. Даже если вы меня расстреляете.

Тогда ему напомнили:

— Вы сказали, что желаете хоть частично искупить свою вину перед нашей страной и нашим народом. Будем считать так: ваше согласие на возвращение, которое даст нам возможность спасти нашего товарища, — это и будет искуплением части вашей вины.

— Я подумаю, — ответил Матеотти.

Он думал. Его возвращение — это искупление вины? Нет! Нет и нет! Это говорится для того, чтобы он не ломался. Он вообще удивлен, почему с ним так долго канителятся. В конце концов, им ведь безразлично: хочет он возвращаться к своим или не хочет! Он — пленный. Он враг… Или они ему действительно поверили? Поверили, что он многое понял и осознал?

Сейчас он припомнил час расставания с госпиталем. Припомнил и вдруг почувствовал, как что-то внутри защемило…

Матеотти уже подошел к двери палаты, уже взялся за дверную ручку, уже потянул ее на себя, когда в напряженной тишине неожиданно услышал голос солдата Морони:

— Лейтенант!

Матеотти замер на месте. Успел подумать: Морони не упустит возможности напоследок еще раз нанести ему оскорбление. Он наверняка сейчас скажет: «Смотри не попадайся мне на пути!..» И все остальные его поддержат. И все еще раз взглянут на него с тем презрением, от которого Матеотти все время становится не по себе.

Значит, надо немедленно уходить. Уходить не оборачиваясь, будто ничего не слыша.

Но Матеотти обернулся, выжидающе посмотрел на итальянца.

Морони громко сказал:

— Слушай, лейтенант, у нас под конец сложилось впечатление, что ты не настоящий фашист… Что ты приоткрыл глаза… У нас сложилось впечатление, что ты в чем-то раскаиваешься. Это так?

Матеотти ничего не ответил.

— Ладно, не отвечай. Тебе, наверное, нелегко. А это уже хорошо… Знаешь, о чем я хочу тебя попросить?

— Меня? — удивился Матеотти.

— Да, тебя. Я хочу попросить, чтобы ты еще кое о чем подумал. Идет?

Матеотти впервые за долгое время улыбнулся:

— Идет, Морони… Прощай.

— До свиданья, — сказал Морони.

Ему никто не поставил в упрек его пленение: все сошлись на том, что в последнем бою он вел себя как истый солдат дуче, что он проявил настоящую храбрость. Прибывающим из Италии молодым танкистам ставили его в пример, говорили, будто о нем прослышал сам Муссолини и, конечно же, в скором времени лейтенант Матеотти получит награду.

А лейтенант Матеотти не скрывал своего раздражения от этой шумихи вокруг его имени, он, на удивление, стал необщительным человеком, и многим казалось, что он не только не рад своей славе, но она даже тяготит его.

Как-то лейтенант Буорони, с которым Матеотти раньше поддерживал приятельские отношения (они вместе учились в танковом училище, вместе его оканчивали, и им в один и тот же день присваивали офицерское звание), сказал ему:

— Клянусь святым Антонием, на твоем месте любой из нас был бы на седьмом небе. А ты повесил нос на квинту и ходишь, как будто тебя ожидает не награда, а тюрьма. Это, знаешь, становится даже подозрительным.

— Ты так думаешь? — безразлично промолвил Матеотти.

— Не только я думаю так… Один из этих типов, ну, сам знаешь, кого я имею в виду, уже подкатывался ко мне. Угостил добрым коньяком и, будто между прочим, закинул удочку: «После того как наш Матеотти вернулся от красных, с ним происходит что-то необычное. Не влюбился ли он там в кого-нибудь?» Я ему говорю: «Матеотти не из тех, кто волочится за каждой юбкой». А он идет дальше: «Влюбляются, дорогой Буорони, не только в юбки. Иногда некоторые идеи притягивают человека сильнее, чем, ха-ха-ха, красивые глазки… Вы со мной не согласны? Чем же тогда объяснить его странное поведение?» Ну, я возьми и брякни: «Если бы вы, дорогой сеньор контрразведчик, побывали в танке, который вдруг оказался вверх ногами, под которым взорвалось сразу десяток гранат и в котором погибли ваши товарищи по экипажу, у вас тоже наблюдалось бы „странное“ поведение. Вы со мной не согласны?»

— А он?

— Он? Он только и сделал что пожал плечами… Слушай, Матеотти, не можешь ли ты быть немного более осторожным?

— К черту! — внезапно взорвался Матеотти. — Я говорю: к черту! За что меня превозносят? За то, что я в бронированной машине шел на почти безоружных людей, стрелял в них, уничтожая все живое? Матеотти — герой? А кто же тогда тот, кто бросился под мой танк, зная, что у него нет и одного из миллиона шансов остаться в живых? Кто, по-твоему, тот человек? И могли ли мы с тобой пойти на такое? Не задумались бы, прежде чем это сделать, ради чего мы должны погибнуть?