И он опять улыбнулся. А в руке его сына уже пистолет, он направил его на толпу и готов выстрелить в любого, кто посмеет оказать сопротивление ему, его отцу или их друзьям — вот этим двум фашистам, которые хотели прикончить крестьянина еще там, на улице.

Люди попятились к двери — безмолвно, в ужасе, не спуская глаз с гранаты в руке фашиста и пистолета в руке молодого интеллигентного человека. И в то самое время, когда седая женщина спиной приоткрыла дверь и первой вышла на лестницу, прозвучали короткие, негромкие, как щелчки, выстрелы. Два выстрела почти одновременно. И почти одновременно свалились фашист с гранатой и интеллигентный молодой человек с пистолетом в руке. Фашист еще падал, когда кто-то подхватил гранату, а двое дружинников уже взяли на мушку хозяина квартиры и второго фашиста.

— Кончать их на месте! — послышались голоса. — Сейчас же! Нечего тянуть волынку.

— Нет! — сказал один из дружинников. — Этого человека я знаю. Он винтовкой указал на хозяина квартиры. — Птица высокого полета. Он полковник. От него тянется не одна ниточка.

Обоим скрутили руки ремнями и потащили вниз. Впереди — крестьянин, обеими руками прижимавший к груди карабин. Было видно, что теперь он с ним не расстанется ни за что на свете. И когда вышли на улицу, он громко сказал, обращаясь сразу ко всем:

— Я пришел сюда издалека. Почти от самой Саламанки. Пешком. Они там убили мою старуху, а сына сожгли в сарае. Теперь буду убивать я. Я умею стрелять. Если не верите — дайте мне вот этого бандита. Я отпущу его на полсотни шагов, и пускай он бежит, как заяц. Если я не подстрелю его с первого патрона, можете забрать у меня карабин.

Он приблизился к фашисту и ткнул его прикладом в спину.

— Эй ты, волк, слышал, что я сказал? Я даю тебе отступного полсотни шагов. Или тебе этого мало?

Кто-то засмеялся:

— Фашист — не заяц, он бегает быстрее гончей. Слышишь, отец? Смотри не промахнись.

Двое, связанные ремнями, молчали. Затравленно озираясь, каждую секунду ожидая расправы, они жались друг к другу, словно ища друг у друга защиты. И знали, что пощады ждать нечего, они видели это по глазам окружавших их людей, глазам, в которых, кроме смертельной ненависти к ним, ничего другого они прочесть не могли. Полковник шепнул:

— Вон в том переулке беги налево. А я — направо. Терять нам нее равно нечего.

Дружинник сказал крестьянину: — Мы не устраиваем самосудов, отец. У нас все по закону.

— А у них? — крикнула седая женщина. — У них тоже по закону? Убивать детей — это у них такой закон?

И вдруг они все увидели мать убитой девчушки. Куда она дела дочку, никто не знал, но сейчас она медленно шла по улице с той самой куклой, которую девчушка прижимала к груди. Она несла ее с такой осторожностью и нежностью, словно это было хрупкое живое существо. И она, будто укачивая это существо, о чем-то тихонько напевала. Приблизившись к толпе, женщина подошла к полковнику, заглянула в его глаза и сказала:

— Вы врач, сеньор? Я знаю, вы врач… А это моя маленькая Мария. Понимаете, девочка третью ночь уже не спит. Все кашляет и кашляет. Вот послушайте…

Женщина умолкла и внимательно посмотрела на куклу. Потом погладила ее по льняным волосам и опять взглянула на того же самого человека.

— Слышите? Ей, наверное, трудно дышать. Помогите ей, сеньор врач. Не бесплатно. Вот вам мое кольцо.

Она сняла с пальца кольцо и протянула его полковнику:

— Вот, возьмите, сеньор… Оно золотое, клянусь вам святой девой Марией.

Полковник отвернулся — наверное, даже этот человек не мог видеть скорбных глаз сошедшей с ума женщины. Но кто-то из толпы больно толкнул его в плечо и крикнул:

— А ты смотри, фашистская сволочь, смотри на нее!

— Девочку убил мой сын, — ответил тот. — Убил совсем случайно. А вы убили моего сына… Чего же вы от меня еще хотите?

Прижав к груди куклу, женщина печально покачала головой:

— Вы недобрый человек, сеньор… Детям всегда надо помогать — так велела святая дева Мария…

И она ушла.

— Идите, — сказал полковнику и его приятелю дружинник.

Они тронулись все вместе — никто не отставал ни на шаг, шли по улице так, словно на каждом из них лежала ответственность за дальнейшую судьбу двух людей, поднявших руку на маленькую девочку, а значит, и на Республику.

И вот тот самый переулок, о котором говорил полковник. Налево — узенькая улочка с полуразрушенными домами, кучи бетона и щебня, железные балки, точно баррикады. Направо — такие же руины, глубокие воронки от бомб, разбитые стекла витрин, ветер шевелит изорванные газеты на мостовой.

Приятель полковника ударом плеча оттолкнул двух или трех человек и, по-бычьи пригнув голову, помчался по улочке налево. На какое-то мгновение опешили даже дружинники, а фашист, поднырнув под стальную балку, устремился к огромному дому, от которого остались лишь полузакопченные стены со свисавшей с них железной арматурой. Ему осталось добежать до этого дома каких-нибудь пяток шагов, не больше, как вдруг прозвучал выстрел, фашист, точно налетев на препятствие, остановился, оглянулся и через секунду рухнул на землю.

— Тут, конечно, полсотни шагов нету, — сказал крестьянин, опуская карабин, — но в том не моя вина. Получилось не по уговору.

— Он заслужил это, — спокойно сказал полковник, и не думавший убегать от толпы. — У него было злое сердце, он никогда не любил людей.

— А ты? — спросил дружинник. — Ты тоже свое получишь… Иди! Пронто!

Улицы забиты машинами всех марок: пока осталась свободной одна дорога — на Валенсию. Пока… По этой дороге бегут чиновники посольства, интендантской службы — все, кого захватила в свой водоворот паника.

Машины сталкиваются, слышен скрежет металла, замысловатая ругань шоферов, проклятия владельцев роскошных лимузинов и ветхих, ободранных колымаг, на каждом метре простуженно чихающих и выкашливающих из больного чрева клубы дыма и гари.

Шоферы, между прочим, не очень спешат — куда им торопиться? Что ждет их в прекрасной Валенсии, чего они там не видели?

…Длинная, сверкающая бледно-голубой краской машина съехала на обочину, остановилась. Старый сеньор в черном фраке, сеньора в бархатном платье и две сеньориты в одинаковых костюмах всполошились. Сеньор строго спросил у водителя лимузина:

— Что случилось, Амадео? Почему ты остановился? Они обязаны нас пропустить. Скажи, что я из министерства финансов.

Амадео, черный, как грач, парень, с белозубой улыбкой, пожал плечами:

— Дело совсем не в пробке, сеньор Молеро, пробка тут ни при чем.

— А в чем же дело? Что-нибудь с мотором?

— Дело совсем не в моторе, сеньор Молеро, мотор тут ни при чем. — Шофер вытащил ключ зажигания и протянул его сеньору: — Возьмите, я решил дальше не ехать.

— Как это — ты решил дальше не ехать?! — У сеньора Молеро вид ошеломленного человека, который не может осмыслить происходящее. — Как это — ты решил дальше не ехать? — повторил он. — Ты что, спятил? Ты знаешь, что сейчас военное время и за неподчинение начальству взыскивают по всей строгости законов? И знаешь ли ты, что наша Республика в опасности?

— Я об этом знаю не хуже вас, сеньор Молеро, — все так же невозмутимо отвечал шофер. — Поэтому я и решил дальше не ехать. Сегодня в нашем профсоюзе будут сколачивать роту стрелков. И каждому выдадут по винтовке и по полторы сотни патронов. Теперь вам понятно, сеньор Молеро? Я решил защищать Республику здесь, в Мадриде, с винтовкой в руках… Держите ключ, сеньор Молеро, как-нибудь доберетесь и сами…

Сеньор Молеро решил переменить тактику:

— Слушай, Амадео, ты ведь не скажешь, что мы плохо к тебе относились? И я, и сеньора Христина, и наши девочки… Не скажешь ведь, нет?

— Не скажу, сеньор Молеро, Все было хорошо.

— А будет еще лучше, Амадео, можешь мне поверить. В Валенсии ты получишь от меня солидное вознаграждение. И прибавку к жалованью. Тоже солидную. Слышишь, Амадео?

Старшая из сеньорит, по-настоящему красивая девушка, с лукавыми глазами и длинными черными косами, улыбнулась Амадео.