Денисио полагал, что бой этот они выиграли блестяще: сбили около десятка фашистских самолетов, потеряв своих только три, не дали ни одному «юнкерсу» сбросить на Мадрид бомбы, и Риос Амайа таким исходом должен быть доволен. Однако, как ни старался командир полка не показывать своих чувств, Денисио видел: Амайа не только не доволен, он страшно расстроен, и даже зол, и сдерживает свои чувства лишь огромным усилием воли.

Но о самом главном, что должен был сказать Хуан Морадо — о Павлито, — командир эскадрильи пока не произнес ни слова, а Денисио ждал этих слов, как приговор своему другу. Павлито сидел на каком-то ящике вместе с комиссаром Педро Мачо, рядом с ними пристроились Эстрелья, Шарвен с Боньяром и американец Кервуд. Павлито, конечно, тоже ждал этих слов, он курил одну папиросу за другой, заметно нервничал, хотя и делал вид, что настроен по-боевому. Не понимая, о чем говорит Хуан Морадо, он тем не менее вслушивался в быструю испанскую речь и был похож сейчас на какого-то хищного зверя, изготовившегося к прыжку: вот произнесет Хуан Морадо его имя, и Павлито сразу же вскочит и потребует, чтобы Денисио перевел ему все, что будет говорить Хуан Морадо.

И вот Хуан Морадо взглянул на Павлито, недоуменно пожал плечами, назвал его не просто Павлито, а полностью — камарада Павлито Перохо — и, произнеся какую-то длинную фразу, перевел взгляд на Денисио.

Денисио сказал:

— Подойди к столу, Павлито.

Прежде чем встать, Павлито огляделся вокруг. Оказывается, боевой его дух был лишь видимостью, лишь самообманом, сейчас Павлито с необыкновенной ясностью чувствовал, что судьба его висит на волоске, что она может решиться очень быстро и, если ему не поверят… Что он сделает, если ему не поверят? И что сделают они, если решат, что он действительно готов был сесть у фашистов, сдавшись в плен? Отправят его в Россию и там будут судить?

Дольше всех он задержал взгляд на Эстрелье. Она — не летчик, она — простой человек, женщина, а женщины, говорят, судят больше сердцем, чем разумом. Если это так, Эстрелья должна почувствовать, что он ни в чем не виноват. И сказать об этом другим…

Эстрелья отвела глаза…

Павлито встал, подошел к столу, сказал:

— Ну?

— Слушай, Павлито, — начал Денисио. Говорил он с несвойственной ему хрипотцой, явно волнуясь, но смотрел в глаза Павлито твердо. — Слушай, Павлито, — повторил он, — командир эскадрильи Хуан Морадо не совсем понимает, что произошло с тобой в бою, почему ты оказался так далеко в стороне и почему… И почему ты летел с фашистами в их сторону? Командир эскадрильи Хуан Морадо, командир полка Риос Амайа да и все остальные хотели бы, чтобы ты дал объяснение.

— А ты сам? — в упор спросил Павлито. — Ты сам хотел бы, чтобы я все разъяснил? Или тебе все ясно? Или ты уже все для себя решил?

— Сейчас я выполняю роль переводчика, — внешне спокойно ответил Денисио. — Вопросы буду задавать не я, а командир эскадрильи Хуан Морадо и командир полка Риос Амайа.

— Хорошо, скажи им так: Павел Дубровин никогда не стал бы предателем! Слышишь? Да, в начале боя, когда я увидел тучу фашистов, мне и вправду стало страшно. Побьют, думаю, всех нас, как куропаток! Побьют, прорвутся к Мадриду и накромсают там такого, что и не приснится. Страшно мне стало по-настоящему, такого в моей жизни я никогда еще не испытывал.

Денисио слово в слово перевел все, что сказал Павлито. И среди наступившей тишины вдруг послышался голос, в котором Павлито уловил, даже не поняв слов, насмешку и презрение. Голос этот принадлежал уже довольно пожилому летчику — испанцу Бионди, высокому человеку с копной густых, непричесанных волос и с глазами тоже насмешливыми, злыми и от злости казавшимися мутными. И опять Денисио перевел все точно, ничего не скрашивая и не смягчая.

— Значит, — говорит Бионди, — этот господин все же струсил? И решил сдаться фашистам в плен? И подарить им боевую машину, присланную его соотечественниками для оказании помощи республиканской Испании?

— Какой я к черту господин? — взорвался Павлито. — И кто выдумал, что я решил сдаться в плен?

Хуан Морадо сказал:

— Наверное, будет правильным, если с камарада Павлито разберется сам генерал Дуглас. А мы… Никто не имеет права оскорблять человека. — Он сделал короткую паузу и добавил. — До тех пор, пока станет ясно, виновен он или нет.

Павлито отрицательно покачал головой:

— Я хочу, чтобы меня выслушали здесь. Генерал Дуглас — само собой, а здесь… Для меня это важнее…

— Правильно, — мягко сказал Педро Мачо. И улыбнулся Павлито доброй, отеческой улыбкой. — Камарада Павлито решил правильно: здесь его товарищи, и они должны знать все.

— Так вот… — Павлито посмотрел на комиссара, потом не ревел взгляд на Денисио, Эстрелью, обоих французских летчиков и остановил его на Бионди: — Так вот, камарада Бионди, как было дело. Почему наш командир полка не радуется нашей сегодняшней победе? Фашисты потеряли около десятка машин, а мы — три! Вроде как неплохо. А камарада Риос Амайа сидит хмурый и злой. Почему? Я думаю, не только потому, что мы потеряли трех летчиков. Это само собой. Но мы потеряли три машины. Для фашистов потерять десять — тьфу! У них таких сотни. А у нас? Считанные единицы. Вот потому камарада Риос Амайа и сидит хмурый и злой.

— Вот потому летчик Павлито и пожелал подарить фашистам еще одну, четвертую машину! — едко усмехнулся Бионди.

— Бионди! — Риос Амайа ударил кулаком по столу.

— Вот потому я и решил, — продолжал Павлито, — что если пойду на таран и срублю одну машину, потеряв и свою, это будет подарком для фашистов. Баш на баш, как говорят у нас в России, для Испанской республики не очень выгодно… Патронов у меня не было. «Ишачок» подранен. И я сказал себе — пусть эти сволочи ведут меня на свой аэродром. Пусть. Прикинулся послушным ягненком я лечу под конвоем. Таким меня и увидели камарада Хуан Морадо и Денисио. А я в это время думал: приведут они меня к себе, заставят садиться. И я это сделаю. Пойду на посадку. А потом… Потом я устроил бы им настоящий цирк. Нашёл, бы подходящую цель — не одну машину, а побольше. И…

Он протянул руку, взял со стола графин с водой и долго, жадно пил из горлышка, и ему казалось, что сколько бы он ни пил, жажду свою он все равно утолить не сможет. Тогда он поставил графин на место, тыльной стороной ладони вытер, губы и закончил:

— Это все. Больше мне сказать нечего…

Когда Денисио перевел, Бионди взглянул на командира полка и спросил:

— Я могу сказать несколько слов?

Риос Амайа кивнул:

— Да.

— Спасибо. — Бионди ухмыльнулся. — Красиво говорить умеют не только в России. Но есть такая закономерность: тот, кто умеет очень красиво говорить, обычно плохо поступает. И за красивыми словами всегда желает спрятать что-то скверное. Короче говоря, я не верю господину Павлито…

— Павлито нечего скрывать! — не сдержавшись, резко сказал Денисио. — В пулеметных лентах у него действительно не оставалось ни одного патрона. Машина его действительно была изрядно повреждена — двадцать семь пробоин в крыльях и в фюзеляже. Правильно я говорю, Эскудеро?

— Механик, который незаметно вошел в штаб и теперь скромно стоял у двери, горячо и быстро ответил:

— Двадцать семь пробоин! Вся «моска» — решето. Камарада Павлито — настоящий летчик. Камарада Бионди не прав. Так нельзя…

Бионди вспыхнул:

— Кто пригласил сюда младшего чина? Здесь собрались офицеры!

Эскудеро выскользнул из комнаты, и Денисио продолжал:

— Я верю Павлито. Он сделал бы то, что задумал.

— Я также не верю и господину Денисио, — изрек Бионди. — Чувства дружбы и землячества — плохие судьи.

И тогда встала и подошла к столу Эстрелья.

Она была очень взволнована и некоторое время не могла произнести ни слова. Пересилив себя, Эстрелья обратилась к комиссару Педро Мачо:

— Дядюшка Педро, дайте мне сигарету.

Комиссар улыбнулся:

— Спокойнее, дочка. И давай без дыма. С огнем — можно, но без дыма.