Будь его воля, Павлито, не мешкая повел бы сейчас эскадрилью в сторону Талаверы и там бы, подальше от Мадрида, встретил франкистов. Лоб в лоб. А мексиканец или ни черта не соображает, или хитрит. А может, трусит?

И все же Павлито заставляет себя ни на метр не отходить от строя, он внимательно наблюдает за действиями Хуана и готов выполнить любую его команду. Павлито до конца останется дисциплинированным летчиком, иначе здесь нельзя. В, авиации вообще иначе нельзя.

Как Павлито и думал, «юнкерсы» под прикрытием «хейнкелей» и «фиатов» действительно появились со стороны Талаверы-де-ла-Рейна. Шли плотным строем, как на параде. Мощь! «Хейнкели» и «фиаты» тройками, с севера на юг пересекая курсы бомбардировщиков, легко и красиво охраняли их строй, и было видно, что о встрече с противником они и не помышляют: не в бой вылетели, а на прогулку!

Вот в эту минуту Павлито и понял тактику мексиканца: фашисты ведь летят против солнца, оно, яркое испанское светило, бьет им прямо в глаза, и им никак не разглядеть, что там и кто впереди, на фоне отражающих свет снежных вершин Сьерра-де-Гвадаррамы. Ну и умница же этот мексиканец, ну и хитрец! С таким командиром эскадрильи воевать можно. Такой дело свое знает. Недаром о нем говорят, что Хуан Морадо перехитрит самого хитрого и самого ловкого черта!

Командир эскадрильи дважды коротко клюнул носом своей машины: внимание! Он, кажется, спокоен. По крайней мере, он ничем не проявляет ни смятения, ни тревоги. «А я? — думает о себе Павлито. — Это ведь первый мой настоящий бой…»

Увидев строй бомбардировщиков и прикрывающих их истребителей, Павлито попытался определить, сколько же их идет, сколько тех и других придется на одну машину эскадрильи Морадо? Он даже попытался пересчитать их, но «хейнкели» и «фиаты» быстро перемещались, и Павлито коротко подвел итог: туча.

И ему стало страшно. Страшно вступать в бой с этой ордой фашистов, которые к тому же наверняка уже набили руку, как палачи набивают руку на казнях. Правда, Павлито знал, ни от кого из них этого и не скрывали: каждому из республиканских летчиков придется драться с пятью, шестью, а то и целым десятком франкистов — такое складывается соотношение сил, ничего тут поделать нельзя.

Но одно дело знать и думать о таком «соотношении сил» на земле, другое — увидеть его в воздухе и ждать команды: «Атакуем!»

Раньше, пожалуй, у Павлито не возникало мысли о том, сумеет ли он в нужный момент подавить в себе чувство страха или оно, это чувство, сломает его волю и он поддастся ему, как поддается простой смертный человек, любящий жизнь и цепляющийся за нее изо всех сил. Конечно, думал Павлито, жизнь любят все, и все за нее цепляются. А как же иначе? Только болван или какой-нибудь сумасшедший может легко и просто расстаться со всем, что есть у него: со своими привязанностями, любовью, надеждами, мечтами…

Но Павлито твердо знал и другое: жизнь имеет настоящую цену лишь тогда, когда тебя называют человеком. А разве можно назвать человеком труса, предателя, существо, от страха уползающее в нору и дрожащее там в ожидании расплаты за трусость и предательство?

Более того, у Павлито не только никогда не возникало мысли о преодолении чувства страха, он вообще по-настоящему его не испытывал — такого страха, как вот сейчас: вполне ощутимого, вполне реального. Оказывается, это очень мерзкое чувство! Только мгновение назад ты ни о чем таком не думал, готов был идти навстречу противнику, искать его, чтобы столкнуться лоб в лоб, ты даже других подозревал в трусости и вот вдруг почувствовал, как задрожала рука и холодок — почти лихорадочный озноб — пробежал по телу…

Хуан Морадо подает команду: «Атакуем!»

Это значит, что вся эскадрилья должна навалиться на строй «юнкерсов», разбить его, развеять в первой же схватке, неожиданной для противника, постараться уничтожить как можно больше машин фашистов.

Еще на земле Морадо говорил:

— Главное — «переплестись» с «юнкерсами», создать общую кашу. Это значит: каждой нашей машине влезть в строй бомбардировщиков, бить почти в упор, с минимальной дистанции. Такой тактикой мы поставим их стрелков в трудное положение: они вряд ли сразу же откроют по нас огонь, боясь расстрелять свои же машины.

Кто-то спросил:

— А их истребители прикрытия? Не станут же они спокойно наблюдать, как кипит эта «каша»?

— Не станут, — ответил Морадо. — И, конечно, будут поливать нас не французскими духами. После первого удара по «юнкерсам» сразу же переключаемся на машины прикрытия. Удар — и снова «юнкерсы».

Они падали на строй «юнкерсов» сверху.

Морадо нацелился на флагмана. Денисио и Павлито не отставали от него ни на метр. Наверное, было бы лучше, если бы они все вместе и ударили по ведущей весь строй машине: гибель флагмана всегда деморализует, вносит растерянность, а то и панику. Но они этого не сделали: как только Морадо открыл огонь, Павлито и Денисио тут же атаковали два других «юнкерса». Слева от них оказался американец Кервуд, справа — Арно Шарвен и Гильом Боньяр на своих «девуатинах».

Вспыхнул и пошел к земле идущий рядом с флагманом «юнкерс»: очередь Денисио прошила бензобак бомбардировщика. Сам флагман свалился на крыло, и казалось, тоже сейчас начнет стремительно падать вниз. Может быть, поэтому Морадо и не стал с ним больше возиться: спикировав, он тут же зашел в хвост еще одному «юнкерсу» и расстрелял его в упор. Бомбардировщик как бы завис в воздухе, от него отделились три темные фигурки и под белыми куполами парашютов поплыли к Мадриду.

— Вас там хорошо встретят, — сквозь зубы проговорил мексиканец.

Он был доволен первым ударом: строй бомбардировщиков рассыпался, «юнкерсы» со снижением уходили в разные стороны, и лишь три или четыре машины, тесно сбившись в кучу, упорно продолжали лететь к Мадриду. Однако атаковать их в эту минуту не было никакой возможности — «хейнкель» и «фиаты» уже вступили в бой, и Хуан Морадо понял: бой этот будет тяжелым, фашисты сейчас злы как дьяволы, они попытаются сделать все, для того чтобы, смыть с себя позор поражения первых минут. Вон в стороне и ниже «моска» под номером «8» отбивается от трех «хейнкелей». Это чех Иржи Бота — красивый парень из-под Праги, совсем недавно окончивший летные курсы в России. Морадо дает полный газ, издали открывает огонь по ближнему от Иржи «хейнкелю», и тот словно становится на дыбы. Морадо видит, как у него отваливается кусок крыла, и машина, кружась вокруг своей оси, устремляется вниз.

В то же самое мгновение взрывается и истребитель Иржи. Огонь, дым — вот и все, что остается от парня из-под Праги. Мексиканец произносит слова, совсем непереводимые, и бросается наперерез двум «фиатам» преследующим «девуатин» француза Арно Шарвена…

Карусель боя — словно живая пружина: она то сжимается, и тогда машины мечутся в узком кругу, чудом не сталкиваясь друг с дружкой, то внезапно раздается вширь, точно центробежная сила разбрасывает их далеко в стороны, и тогда все небо кажется чистым, спокойным, настолько чистым и спокойным, — что не верится, будто другая, центростремительная сила вновь втянет в жестокий круговорот все и вся и вновь небо закипит огнем пулеметных трасс.

Похоже, что такая же неумолимая центробежная сила и отбросила Павлито на край неба, когда он после общего удара по «юнкерсам» с резким набором высоты ушел в сторону и, отсекая от Гильома Боньяра «хейнкеля» с рыжей лисой на фюзеляже, промчался мимо. Сколько времени прошло с тех пор как начался бой, Павлито не знал: в бою вечность иногда кажется мгновением, а мгновение — вечностью.

Первое возбуждение прошло, вернее, стало не таким острым, всеобъемлющим, когда нервы не подчиняются разуму, не подвластны ему. Первое возбуждение — это горячка, для малоопытного летчика-истребителя она не менее страшна, чем, растерянность пли паника. Павлито об этом знал, он заставлял себя быть поспокойнее, но вначале ничего не мог с собой поделать.

На какое-то время он, как ему показалось, остался в воздухе один. Вблизи не видно ни своих, ни чужих. Блестят снежные вершины Сьерра-де-Гвадаррамы, синеют внизу какие-то речушки, синеет до нереальности прозрачное небо — все так же, как было до начала боя, вот только вокруг Павлито какая-то пустота, словно он вдруг оказался за пределами вселенной. И он не может понять, куда переместилась карусель боя, в какую преисподнюю провалились, черт бы их подрал, все «юнкерсы», «хейнкели», «мухи» и «девуатины»!