Появление Эстрельи, тем более в такой ранний час, крайне удивило мельника и его жену, но выразили они свои чувства немногословно.

— Эстрелья? — спросил дядя Антонио. — Ну и ну!

— О святая дева Мария! — сказала тетушка Урсула. — Не иначе как что-то случилось.

— Она хочет спать, — заметил мельник. — Постели ей, Урсула. Потом она обо всем расскажет..

Эстрелья и вправду валилась с ног от усталости и пережитого, однако лечь спать отказалась. Опустилась на деревянную скамью, ничего не видящим, отрешенным взглядом обвела убогое жилище и тихо спросила:

— Вы еще ничего не знаете?

Антонио и Урсула переглянулись, пожали плечами.

— А что мы должны знать? — предчувствуя беду, прошептала тетушка Урсула.

— Они убили моего отца, мою мать и всех моих братьев.

Эстрелья закрыла глаза и долго сидела неподвижно, точно неживая, точно все у нее внутри уже сгорело и там остался только холодный пепел. Потом ресницы ее едва заметно вздрогнули, она снова открыла глаза и невидяще посмотрела на Антонио, на Урсулу.

— Они убили сотни, а может быть, тысячи, а может быть, десятки тысяч людей…

И вот только теперь, как будто снова все вокруг увидев — и застреленного отца, сжимающего промасленную паклю в холодеющей уже руке, и мать с искаженным от боли лицом, и изрешеченных пулями братьев, и того человека, с перевязанной белой тряпкой головой, — Эстрелья застонала и по щекам ее неудержимо потекли слезы. Это были первые слезы, с тех пор как в ее жизнь ворвалось великое горе; и Эстрелья подумала, что после них станет хоть немного легче, но душевная боль не проходила, легче не становилось, и тогда она поняла, что будет носить ее в себе до конца дней.

Когда она обо всем рассказала мельнику и его жене, первое, что сделал Антонио, это извлек из какого-то пыльного закоулка мельницы старое ружье и, прибавив свет в керосиновой лампе, молча начал чистить и протирать ржавые, изъеденные коррозией стволы.

Урсула спросила:

— Ты что, Антонио?

— Молчи, — ответил он. — К нам они тоже явятся. Теперь будут рыскать, как волки.

Они явились в полдень. Заглушая скрип водяного колеса, зацокали по камням копыта коней, послышалось ржание, и у мельницы остановились двое всадников с карабинами в руках.

Урсула крикнула Эстрелье:

— Спрячься за мешки с мукой, там они тебя не найдут!

Но Антонио мрачно сказал:

— Никто прятаться не будет. Мы не воры. И мы в своем доме.

Ружье он положил на лавку, прикрыл его пустыми мешками и сел рядом, скрестив на коленях руки с узловатыми жилами. Тогда Урсула быстро прошла в чулан и через несколько секунд, вернулась с топором. Бросив его под ноги, она тоже закрыла свое оружие мешковиной и опустилась на лавку, поближе придвинувшись к мужу. Эстрелья зашла за деревянную перегородку и стала так, чтобы ее не сразу могли увидеть.

В дверь резко ударили сапогом, и они появились на пороге. У одного карабин был за плечом, другой держал оружие наготове. Этот, наверное, был пьян: мутные, в красных прожилках, глаза, нетвердая походка, дикое выражение лица — все говорило о том, что разум его замутнен. В черной спутанной бороде — мелкие кусочки сыра и крошки хлеба.

Тот, у кого карабин был за спиной, шагнул к Антонио и, резко спросил:

— Ты хозяин?

— Я хозяин, — спокойно ответил Антонио.

— Значит, мельница твоя?

— Значит, моя.

— Как тебя зовут?

— Антонио. Антонио Вальдивия.

— Очень приятно. А знаешь ли ты, Антонио Вальдивия, зачем мы к тебе пожаловали?

Антонио пожал плечами и ничего не ответил. Он сидел все в той же позе: держа на коленях руки и прислонившись спиной к деревянной стене.

— Значит, не знаешь. Тогда я тебе объясню. Мы пожаловали к тебе, чтобы спросить: кто ты есть, Антонио Вальдивия? Друг ты нам или враг?

— Я мельник, — коротко ответил Антонио.

— Ха! — Это прохрипел чернобородый. — Он — мельник. А мы-то думали, что он — император. Ну и потеха!

— Подожди, Мигель. Может статься, что он по-настоящему честный человек.

— Ха! — снова хмыкнул чернобородый. — По-настоящему честный человек не станет прикидываться дурачком… — Его сильно шатнуло, он еле удержался на ногах, но всё же почти вплотную приблизился к Антонио и стволом карабина ткнул в плечо. — Ты вот что, мельник-император, давай все начистоту. Понял? Говори, кто ты есть. Красный? Коммунист? Анархист? Или наш?

— Замолчи, Мигель! — теперь уже прикрикнул на чернобородого его товарищ: — Я сам все выясню. Сеньор Вальдивия не может быть красным, потому что он не какая-нибудь голытьба, а владелец мельницы. Правильно я говорю, сеньор Вальдивия? Так вот, мы, фалангисты, захватили в стране власть. Но нам пока еще нужна помощь. А принимаем мы ее только от друзей. С врагами у нас разговор другой. Надеюсь, теперь сеньору Вальдивия все ясно? Чем владелец мельницы может сейчас помочь нашему движению? Сколько он может дать денег, муки, зерна?

— У меня нет денег, — сказал Антонио. — Муки у меня тоже нет — все, что здесь есть, это чужое. Наших крестьян.

— А, что я говорил! — выкрикнул чернобородый. — Я по его морде сразу определил: скотина он. Прикончим его — и делу конец.

Урсула вскочила со скамьи, заслонила собой Антонио.

— Он ни в чем не виноват! — закричала она. — Святая дева Мария, сжалься над нами!.. Сеньоры, мы бедные люди, мы никому не причинили зла.

— А ну, отойди, старая калоша! — Чернобородый грубо оттолкнул женщину, а тот, другой, начал снимать свой карабин.

Антонио потянулся руками к ружью, но было видно, что он уже не успеет ничего сделать: чернобородый взял карабин на изготовку и приготовился стрелять.

Эстрелья опередила его. Выйдя из-за перегородки, она подняла руку с пистолетом и выстрелила. Движения ее были неторопливы, словно заранее рассчитаны и обдуманы. В тот миг, когда чернобородый, уронив карабин и будто переломившись надвое, падал на пол, его приятель обернулся к Эстрелье и крикнул:

— Ах ты сволочь!

Он никак не мог снять свой карабин, а Эстрелья, отступив от него на шаг, сказала:

— Подними руки!

— Подними руки! — повторил за ней и Антонио, успевший схватить карабин чернобородого и направить его в голову фалангиста.

Тот оторопело, с побелевшим от страха лицом и с поднятыми вверх руками, медленно начал отступать к двери, а Антонио так же медленно, шаг за шагом, шел вслед за ним, ни на секунду не сводя с него глаз. Так они спустились по ступенькам крыльца, и Антонио продолжал теснить фашиста к обрыву, где перекатываясь на замшелых валунах, шумел Гвадалквивир.

И там мельник Антонио Вальдивия, за всю свою жизнь не причинивший зла ни одному человеку на свете, всю жизнь воздевавший руки к небу, испрашивая у него мира и покоя не только для себя, но и для всего человечества, совершил убийство.

Потом не торопясь оттащил труп далеко в сторону, основательно, как все, что он каждодневно делал, завалил его камнями и вернулся в дом за другим.

Когда все было кончено, Урсула сказала:

— Надо помолиться.

Антонио посмотрел на нее и спокойно ответил:

— Мы не совершили никакого греха. Мы защищали свою жизнь.

Тогда Урсула сказала:

— Эстрелье надо подкрепиться на дорогу. Сейчас я приготовлю.

— Ты уходишь, Эстрелья? — спросил мельник.

— Да, дядя Антонио. Я уйду. Там я буду нужнее.

— Где — там? В Малаге? — Тебе лучше добраться до Барселоны. Есть в Барселоне человек, которого я когда-то прятал на своей мельнице от полицейских ищеек. Педро Мачо. Это — настоящий человек…

Павлито ворчал:

— Мы с тобой кто, Денисио? Истребители?.. Черта лысого! Мы с тобой рядовые извозчики, вот кто мы такие. А этот Риос Амайа мягко стелет, да что-то жестковато спать. Вы, говорит, советские летчики — ударный отряд нашей авиации. И сам же сажает нас на тачку времен Рамзеса, чтобы мы перетаскивали какие-то паршивые грузы. Вива Испания!

«Драгон», который давно надо было отправить на кладбище, обливался маслом, как слезами. И тарахтел, точно старая русская полуторка. Из каждой щели в кабину со свистом врывался ветер, пронизывал до самых костей.