Однако уже мгновение спустя на открытом лице отца и в его глазах отразилось огромное облегчение, словно он сбросил с себя путы, надетые собственными руками.

— Нет, ты не ошибаешься, — сказал он наконец. Встал с кресла, прошелся по комнате и, подойдя к Андрею, положил руки ему на плечи: — Все, что ты сказал, правильно.

На третьем курсе института Андрей поступил в один из московских аэроклубов.

Отец этому не противился. Он только спросил:

— Тебя действительно тянет летать? Или ты решил это сделать, чтобы продолжить традицию?

— Я действительно хочу летать, — ответил Андрей. — А насчет традиции… Ты ведь первый из рода Денисовых летчик. Так что традиция, по существу, лишь начинается. Другое дело — наследственность… Наследственная любовь к небу.

— Ты только теперь ее почувствовал?

— Нет, давно.

Он говорил правду.

Когда отец возвращался из рейса и, придя домой, немногословно рассказывал о полете — о встреченной на большой высоте грозе и молниях, будто поджигающих небо, о заснеженных вершинах гор и черных ущельях, над которыми ему пришлось лететь, Андрей слушал его с таким вниманием, точно все это вот сейчас происходило перед глазами. И смотрел на отца так, будто видел в нем не просто человека, а существо, наделенное необыкновенными качествами, достигшее полного совершенства, чего достичь простой смертный никогда не сможет. Если бы у него спросили, завидует ли он собственному отцу, Андрей, не задумываясь, ответил бы: «Да».

А через несколько месяцев он и сам уже поднимался в воздух. Инструктор говорил о нем начальнику аэроклуба:

— Ничего подобного я в своей практике еще не встречал. У этого парня — чутье птицы: он ориентируется в воздухе так, будто и родился не на земле, а за облаками. Слетайте с ним, посмотрите сами. Координация, реакция, чувство машины, выдержка — он прирожденный летчик. Летчик-истребитель! Кстати, вы, наверное, знаете: его отец, Валерий Андреевич Денисов, считается одним из лучших пилотов гражданской авиации. Вот и выходит, что яблочко от яблони недалеко укатилось.

Начальник аэроклуба спросил:

— А этот Денисов-младший, он мечтает о летной карьере? Вы говорили с ним об этом?

— Говорил. Кажется, парень ничего еще определенного не решил. Может быть, до сих пор не нашел самого себя. Все говорят, что он способный лингвист, а вот чему он себя посвятит — предугадать трудно… Беда в том, что, по-моему, он и сам пока этого не знает…

Андрей знал. И все уже решил.

Нет, он не думал забросить изучение языков, без этого, пожалуй, он тоже не смог бы, но с того момента, когда Андрей впервые оторвался от земли и сам, без инструктора, поднялся в воздух, все для него стало ясно. Наяву испытывая ощущение удивительной свободы духа и тела, ощущение, которое раньше приходило лишь во сне, он только теперь по-настоящему и понял, что такое счастье. И с этого мгновения его очарованная ни с чем не сравнимой свободой душа больше, не блуждала в поисках пути, по которому он должен идти, — выбор был сделан окончательно и бесповоротно; еще через несколько месяцев Андрей Денисов уехал в летное училище ВВС, прихватив с собой конспекты, записи, словари, учебники иностранных языков.

Накануне отъезда они с отцом просидели весь вечер.

Отец был заметно опечален предстоящей разлукой, но, чтобы не омрачать настроения Андрея, старался этого не показать и оживленно рассказывал ему о своем последнем рейсе в Париж, где из-за неисправности двигателя он просидел на аэродроме несколько дней. Привезя оттуда целую пачку фотографий давних и новых своих друзей и показывая их Андрею, говорил:

— Этого старого пилотягу Пьера Лонгвиля ты уже знаешь; я не раз тебе о нем рассказывал. О нем и о мадам Лонгвиль, истой француженке, единственной после твоей матери женщине, перед которой я готов снять шляпу — перед ее добротой, сердечностью и простотой. Вообще, если хочешь знать, у французов много общего с нами, русскими людьми. И прежде всего — это как раз простота. И искренность… Они называли меня «Валери». У них я чувствовал себя так, словно находился дома… А вот, смотри, это молодые друзья Пьера Лонгвиля. Тоже летчики. Но служат в ВВС.

— Истребители? — беря в руки фотографии, спросил Андрей.

— Да. Есть у них такая машина — «девуатин». Не блеск, но все же… Вот этот парень — его зовут Арно Шарвен — удивительно привязан к Пьеру Лонгвилю. Вначале я думал, будто это его сын. Они и похожи друг на друга. Ты не находишь?

— Похожи, — разглядывая снимок, ответил Андрей. И улыбнулся: — Не так похожи, как мы с тобой, но сходство заметное. Мне нравится его лицо. Чувствуется воля, решительность и… порядочность. А кто рядом с Шарвеном?

— Гильом Боньяр. Рубаха-парень. Шумный, непосредственный. А вообще я тебе скажу так: если нам все же придется когда-нибудь драться фашистами и если мы будем драться с ними не в одиночку — лучших сотоварищей, чем вот такие парни-французы, я и не желал бы. Настоящие потомки коммунаров!..

— Дай мне на память несколько фотографий, — попросил Андрей. — Тех, где ты снят вместе со своими французскими друзьями.

— Да бери, какие нравятся.

Потом, уже в летном училище, когда к нему подкрадывалась тоска по отцу, Андрей уединялся в каком-нибудь укромном местечке и подолгу разглядывал лица отца и его друзей, и ему часто казалось, что лица эти вдруг оживают и он не только видит живые глаза, подрагивания век, улыбки, но и слышит голоса людей, будто они пришли к нему все вместе — сотоварищи, как говорил Денисов-старший, члены одной большой и дружной семьи.

— Поговорим? — спрашивал Андрей.

Они молча соглашались. Тогда, перемежая русские и французские слова, Андрей начинал:

— Драться с фашистами все равно придется.

— Да, порохом уже попахивает. — Это Пьер Лонгвиль.

Арно Шарвен:

— У меня такое впечатление, что мы ни к чему еще не готовы. Я говорю о Франции…

— Плевать! — Это, наверное, Гильом Боньяр. — Чем скорее они начнут, тем скорее мы свернем им шею.

— Я тоже так думаю. — Андрей смотрит на отца: — Что скажет Валери Денисов?

— Думаете закидать фашистов шапками? Не выйдет! Мой друг Арно Шарвен прав: мы еще не готовы.

Гильом Боньяр, глядя с фотографии на Андрея, подмигивает:

— Давай быстрее заканчивай училище и становись настоящим летчиком-истребителем. И тогда посмотрим: готовы мы к чему-нибудь или нет…

— Осталось немного, — говорит Андрей.

Он, кажется, и не заметил, как промелькнули оставшиеся до выпускных экзаменов дни. Сказать, что он совсем был спокоен и ничего не боялся, Андрей не мог: каждый раз представляя, как сядет в кабину и полетит выполнять задание, которое и станет для него экзаменом, он испытывал невольное волнение. А тут еще «знатоки» накаляли страсти.

— Обычно высший пилотаж принимает комбриг Ривадин, — рассказывал кто-нибудь из них. — А с, каких авиация не знала со времен Нестерова. Валерий Павлович, говорят, как-то дал ему такую оценку: «Завяжите этому человеку глаза, наглухо закройте ему уши, чтобы он ничего не видел и не слышал, даже звука мотора, — он все равно с таким блеском выполнит любую фигуру, что вы только ахнете!»

Другой подхватывал:

— Это точно! Сам летает по высшему классу и от других требует того же. И злой, как дьявол! Ничем его не разжалобишь, в курсанте он видит не просто человека, а хорошего или плохого летчика… На прошлых выпускных полетел Ривадин принимать у курсанта высший пилотаж. Сидит в задней кабине, молчит. Делает курсант-выпускник отличную бочку, классический переворот через крыло, чкаловский иммельман — все вроде как положено. Комбриг угрюмо молчит. Потом приказывает:

— Левый штопор три витка.

То ли курсант не расслышал, то ли от волнения, но срывается он не в левый, а в правый штопор. Делает точно три витка и слышит:

— Домой!

Ну, садятся, заруливают на КП. Комбриг резко сбрасывает привязные ремни, вылезает из кабины и топает от самолета. Курсант семенит за ним на полусогнутых, от страха не дышит, а посапывает. Потом козыряет и спрашивает: